— Люблю, чтобы был уют, — добродушно улыбаясь, ворчал Булочка. — Скамейку из земли сделайте в окопе. Да повыше и поровнее. Если сегодня опять в окоп затечет, то хоть под ноги, а задница сухой останется.
Богунов, Матиевский, Осенев терпеливо возились с глиной, возведя в окопе что-то вроде скамейки. Она получалась влажная, скользкая, сырая, но вода стекала с нее, уходила вниз под ноги.
— Вот это другое дело. А то выроют себе гроб с опарышами… Бронежилеты вывернем, уложим на эту скамеечку и будем сидеть на сухом. Как в Сочах!
— Товарищ старшина, голова-а у вас, — льстил Матиевский, — как у министра…
По щекам у Матиевского растекались полосы грязи.
Руки потрескались и покраснели от ледяной воды.
Шульгин укреплял на бруствере край палатки. Прижимал тяжелыми камнями. Обкладывал брезентовую ткань землей, пробивал шомполами к земле, как гвоздями. Когда они усядутся в окопе, палатка накроет их логово, спрячет от ветра, укроет от дождя. Окопная мудрость.
Булочка прикурил сигарету.
Капли дождя тут же упали на сигарету, зашипели, затушили тлеющий кончик.
— Туфу, ты! Совсем мерзкое местечко. Ниже облаков дожди, выше облаков слякоть. Ты, замполит, не переживай, — Булочка снизил голос, наклонившись к Шульгину. — Не такая у тебя Елена Сергеевна, чтобы терять честь перед первым попавшимся хлюстом. Хотя трудно за баб ручаться, — Булочка тяжело вздохнул, горько вытер влажное от дождя лицо. — Я вот, признаюсь тебе, Андрюша, своей супруге слепо доверял. А вернулся раз с работы в неурочный час и застал ее в постели с какой-то сволочью. Выбросил эту сволочь в окно. Жене синяков наставил… Суды пошли, то-о, да се-е… Ну, и бросил все на свете, завербовался прапорщиком и в тот же год написал заявление о добровольном переводе в Афганистан. Так что, жизнь — не сахар…
— То-то ты, Володя, жизнь совсем не ценишь, — тихо заметил Шульгин, окидывая взглядом снежные вершины. — Бросаешься на операции вместе с нами, как мальчишка…
— Да чего ее ценить, эту жизнь. Как в настоящий момент. Мокро, слякотно, все в соплях…
— Зато у начальства сухо, — воткнулся в разговор Матиевский. — Лепешечки, наверное, сейчас пекут на сковородках. Сладкую какаву пьют ведрами…
— Не завидуй им, Сережа, — отозвался Шульгин. — Зато у них на душе неуютно. Им ведь, Сережа, в горах страшно, даже если они тройным кольцом солдатских тел окружены, как мешками с песком. А так войны бояться — гораздо хуже, чем копаться в раскисшей глине.
Окоп, наконец, был готов. Стемнело. Небо затянулось серыми, грязными клубами. Выставив часового, все спустились в окоп. Расстелили на земляной скамейке сухие изнутри бронежилеты. Уселись. Сунули ноги в ледяную воду, которую просто невозможно было вычерпать. Часовой накрыл их плащ-палаткой. Закрепил свободный край тяжелыми камнями. Тут же зашуршало, забарабанило по брезентовой ткани.
Парни прижались друг к другу покрепче, уткнулись носами в мокрые мягкие плечи. И наступила ватная тишина. Только часовой чавкал сапогами, вытаскивая ноги из глинистой каши, да дождь своими влажными лапками стучал по матерчатой крыше.
Шульгин махом провалился в черный омут сна. Сначала неясные тени кружились во тьме. Шульгин во сне боялся, как бы не оформились эти зловещие тени в дымные клубы за иллюминатором, в черные силуэты погибших парней. Но нет… Понемногу проступали в сонной дремоте какие-то кровати с железными спинками, пузатая чугунная печь с раскаленным алым кругом, угли с пепельной бахромой, сухие портянки, свисающие с трубы и сам он, едва ли не обнимающий эту гудящую, дымящуюся печь. Даже колени жгло, и ладони ныли от жаркой острой боли.
Лейтенант двигал во сне ногами, и вода почти переливалась в сапоги. Брезентовая палатка, накрывавшая их, потихоньку начала оседать, вдавилась сначала небольшой лоханочкой, потом углубилась, туго налилась водой, просела тяжелым брюшком. Камни и шомпола понемногу сдвинулись под тяжестью и незаметно поползли в окопную яму.
А Шульгину уже снился сухой, горячий, пляжный песок. Снилось, как сыплются с шоколадной кожи песчаные струи, как вырастают по бокам теплые бугры, и все тело покрывается желтой пыльцой.
Разбудил его скрипучий раздраженный шепот Булочки:
— Замполит, ти-ихо ты, ти-ихо… Что ты крутишься, как ерш на сковородке. Не шевели башкой, дорогуша, — шептал он, — да не дергайся, ради Бога. У нас на макушках уже ведер десять воды.
Действительно, палатка уже осела глубоко вниз огромным пузырем. Придавила всем головы. Вода просачивалась сквозь брезент, бежала по бровям спящих, капала на руки.
— Эй, орлы, хватит спать, — сдавленно прошептал Булочка, — приехали уже, дальше некуда. Пора корыто выплескивать наружу. Просыпайтесь, ребятки.
Очнулись Матиевский и Богунов.
— Какой еще козел это сверху? — заворчал Богунов.
Матиевский спросонья невнятно зашлепал губами.
— Что это, что-о… Бр-р-р…
— Ребятки, наверху вода, — коротко объяснил старшина. — Тихо, тихо… Не дергайтесь. Не крутитесь. Без резких движений. Давайте-ка дружно и потихоньку приподнимем ручками эту лохань и выплеснем ее за борт. Иначе купаться нам всем здесь по самое самое…
Все поднесли руки к тугой, упругой ткани. Вода заструилась по ладоням, потекла в рукава.
— И-и р-раз, потихоньку. И-и р-раз, — скомандовал старшина.
Солдаты приподняли тяжелую массу воды. Тут же заплескалось наверху, забурлило с шумом.
— Только потихоньку, р-ради Бога, потихо-оньку, — взмолился старшина, но было уже поздно.
Один из краев палатки за спиной соскользнул с шомполов, вырвался из-под камней и уплыл вниз. Тугое брюхо вздрогнуло в руках, качнулось и опрокинулось назад. Ухнули потоки воды. Хлынули на плечи, на спины, смывая всех с глиняной скамейки в общую ледяную лужу. Поплыли по воде шапки, сигареты, подушечки санитарных пакетов.
— Сварились, — закричал Богунов. — Кипяток, а не вода…
— Со-о-очи! — выпучив глаза, кричал Матиевский. — А сухо-то как! Особенно ниже пояса…
Они пытались выпрыгнуть из этой ямы с водой, но бруствер размылся и разваливался под руками на рыхлые кучки. Богунов лег на бруствер животом, подтянул колени, однако тело развернуло назад, только мелькнули в воздухе блестящие подковы полусапожек.
— Евпато-ория, — раздался из окопа богуновский вой.
Часовой испуганно метнулся к окопу, вгляделся в мутную кашу и вдруг согнулся в поясе и зажал рот руками. Его трясло от безудержного смеха. Он даже встал на колени.
Все замерли. Перестали возиться.
— Вот же, душара! — губы у Матиевского свернулись трубочкой. — Смеется над нами? Ах, ты, хмырь! Ну, мы тебя сейчас замочим!..
Матиевский подпрыгнул, ухватился за брючину часового:
— Иди-ка сюда, попарься с нами…
