Во второй половине дня после очередного сеанса радиосвязи они получили новое задание. До вечера гнали грузовик по проселкам, старательно объезжая оживленные шоссе. Где-то в стороне временами слышалась приглушенная канонада. Ночью переехали вброд мелкую речушку и расположились в небольшой лощине за ней. Кнапке объявил боевую задачу на утро и, назначив посты, разрешил всем пару часов отдыха.
До самого подъема Земцов так и не смог сомкнуть глаз. Отстояв свою смену, махнул рукой поднявшемуся было из кузова грузовика Хубе, шепнул тому негромко:
— Спи — я отстою…
Взъерошенный Хубе благодарно кивнул и скрылся обратно за бортом машины. Земцов поправил на плече ремень автомата и в очередной раз пошел неспешно выписывать круги по маршруту часового…
Мысли его неотступно крутились вокруг событий последних дней. Случилось, наконец, то, что являлось смыслом его существования без малого последние два десятка лет — он получил возможность продолжить свою борьбу с большевиками снова на родной земле. Ощущение того, что за спиной очищенное от них русское пространство, а движение вперед продолжается стремительно и безостановочно, вызывало из памяти самые заветные воспоминания двадцатилетней давности. Вот так же шли Земцов и его товарищи в девятнадцатом году, освобождая города и села русского северо-запада. Впереди были хорошо знакомые по гражданской войне места. Бесконечные бои и сражения, которые были в его жизни после, пыль чужих дорог, суетливые и бестолковые города Европы — сейчас все это меркло, становилось мелким и ничего не значащим по сравнению с делом освобождения своей Родины. Даже его личное, сокровенное как бы отходило на второй план и будто бы соглашалось с тем, что место ему пока что на втором плане, раз уж развернулись сейчас такие масштабные исторические события. Сейчас Земцов был исполнен ощущением, что наконец происходит то, ради чего он не сгибался и не шел на компромиссы со своей совестью все эти годы. От осознания, что он этого дождался, была настоящая, широкая и неподдельная радость. Конечно, война продолжалась, на ней гибли люди. Прежде всего — его соотечественники. Но, к сожалению, это были те правила игры, в которые его поставили двадцать три года назад помимо его воли. Вся Россия оказалась под властью этих чудовищных, бесчеловечных правил. Наверное, когда-нибудь они прекратят действовать, морок спадет и на родной земле снова восторжествуют законность и порядок. А еще не отравленная никакими распрями истинная вера, основанная на совести и подлинной любви к ближнему. И люди разберутся, кто есть кто на самом деле. Но прежде всего они разберутся в самих себе. Поднимут, очистят от грязи и лжи, сберегут свою подлинную историю и расскажут ее своим детям. Только само по себе это не случится. Для этого нужно продолжать борьбу любыми способами и средствами. Россия была, есть и будет всегда. И пока остаются люди, готовые биться за ту Россию, образ которой они носили незамутненным в своих сердцах эти двадцать три года, не все потеряно. Разумеется, неизвестно, чем закончится эта борьба. И как потом будут судить людей, принявших в ней участие. Как накажут и заклеймят их в случае неудачи, какую новую ложь и новые мифы возведут из страха, что правда о подлинной мотивации их поступков выплывет наружу. Но сейчас отказ от борьбы в угоду лукавым рассуждениям, продиктованным действительно непростыми обстоятельствами, уже будет заведомым поражением.
Позже Земцов услышит мнение о том, что позиция его и таких, как он, была неправильной. Будет приводиться масса аргументов об их заблуждениях и даже предательстве. Последнее вызывало у него искреннее недоумение. Он никогда в своей жизни никого не предавал. Напротив, он боролся с предателями, уничтожавшими русскую государственность, рвавшими на части куски из тела его Родины и убивавшими ее душу. Именно эти предатели уничтожали национальную Россию и все, что было ему близко и дорого. Именно они сначала свели на нет все усилия России во второй Отечественной войне, лицемерно назвав ее империалистической, а потом ввергли народ в братоубийственную гражданскую войну. Как же можно предать предателей своей Родины? К тому же он не только никогда не присягал им, но и открыто боролся с момента узурпации ими власти в его собственном родном доме. И то, что белый солдат Земцов в результате превратностей этой борьбы был вынужден временно покинуть свой дом, ровным счетом ничего для него и ему подобных не меняло. Дом оказался занят, выражаясь военным языком, оккупирован красной властью. И теперь Земцов шел освобождать свой дом от предателей и оккупантов. Тогда, летом сорок первого года, все это казалось ему простым, очевидным и понятным. В этой связи начавшаяся война между гитлеровской Германией и сталинским СССР была вторичной по отношению к не прекращавшейся с семнадцатого года ни на минуту войне гражданской. Даже если на этой гражданской войне временами и не стреляли так явно — она все равно шла в сердцах и умах. Все воспринималось Земцовым и его единомышленниками именно так, а не наоборот. Было бы удивительно и непоследовательно с их стороны, если бы они тогда расставили приоритеты по-другому.
Разумеется, они прекрасно понимали, что немцы преследуют в России сугубо свои далеко идущие цели, помимо декларированной ими борьбы против большевизма. Однако, во-первых, одного только заявления, сделанного любой силой, о том, что она выступает против большевиков, было достаточно, чтобы множество людей безоговорочно присоединились к этой силе. Потому что ничего хуже для России, чем режим красный, им представить себе было невозможно. Было бы настоящим преступлением перед народом по каким-либо причинам остаться в стороне от борьбы и не попытаться предпринять хотя бы попытку изменить установившийся дома тиранский порядок вещей. Как будет использована эта попытка и к чему приведет непосредственных участников в краткосрочной перспективе — не так уж и важно. Главное — чтобы она была, и тогда сделанное, даже в случае неудачи, еще привлечет внимание к настоящим истокам наших бед. Во-вторых, вся тысячелетняя история России наглядно свидетельствовала о том, что никакое вторжение извне никогда не уничтожит нас и не лишит нас государственности. Сделать это может только разложение внутреннее. А именно в состоянии внутреннего духовного разложения, по их твердому мнению, и пребывала страна после семнадцатого года. Смута не кончалась, посеявшие ее и их верные последователи продолжали находиться у власти. Нельзя было пренебрегать никакими шансами попытаться положить этой смуте конец. Вернуть подлинные основы духовности и тем самым укрепить национальную государственность — вот в чем виделась еще одна из основных задач борьбы с большевизмом. Немцы будут обречены так или иначе принять эту реальность и считаться с ней. Опыт взаимодействия с немецким армейским командованием в 1918 году это подтверждал. А другого опыта летом 1941 года пока что не было.
Вне всякого сомнения, самым трагичным во всем происходящем было то, что русским опять приходилось стрелять в русских. Прискорбно, но это продолжалось уже третий десяток лет. И не он придумал эти страшные правила. Сам он столкнулся с этой дилеммой еще в 1918 году. Когда Земцов понял, что если не сопротивляться, то остается только бежать из своего дома или быть убитым, он с тяжелым сердцем, но без колебаний вступил в гражданскую войну. Он был военным, хорошим военным — и какой бы ни был расклад сил, для себя он тогда решил, что сделает все, чтобы из его дома бежали или были убиты те, кто творит в этом доме всяческое зло. Лучше погибнуть с осознанием того, что ты сделал все зависящее лично от тебя, чем прожить жизнь и понять в конце ее, что ты мог на что-то повлиять, но не использовал всех предоставлявшихся тебе возможностей. Они тогда, во времена открытой вооруженной борьбы на северо-западе в 1918–1919 годах, очень просто и ясно говорили об этом с Ольгой. Всадивших в него на дворе псковского лазарета штык матросов он воспринимал потом не как своих личных обидчиков, а как вызов времени, что ли. По-христиански он давно их всех простил. Но некое большое, глобальное зло осталось. Более того, оно засело в его доме. И не по-христиански было бы мириться с этим злом, сбившим с толку, запутавшим русских людей — хоть бы и тех же матросов, — какими бы лозунгами зло ни прикрывалось и чье бы обличье ни принимало. Земцов вспоминал свой первый бой гражданской войны на псковской товарной станции в ноябре 1918-го. Короткой контратакой совместно с немецким арьергардом добровольцы ненадолго тогда отбросили красных. Был уничтожен красноармейский пулеметный расчет. У поручика Земцова, подошедшего к убитым пулеметчикам в таких же, как и на нем, серых русских шинелях, только без погон, подкатил комок к горлу. От досады, от глупости происходящего, от ощущения страшной трагедии вот этого вот самоистребления — ведь вместе с такими ребятами он воевал три последних года против внешнего врага. А теперь вот на этой самой станции старинного русского города Пскова германские солдаты с винтовками наперевес стояли у него за спиной. Минуту назад они совместно с Земцовым стреляли в красных пулеметчиков. И Земцов чувствовал горечь от всего этого, но при этом понимал, что уйти, все бросить есть малодушие, жалость ложная, которая погубит людей, оказавшихся, к огромному горю всех нас, по разные стороны фронта войны гражданской. Права он не имеет уйти в сторону. Господи, кто же закрутил все в такие сложные узлы и переплетения?! Земцов потом постепенно осознавал, шаг за шагом убеждался, насколько права была Ольга, говорившая, что все гораздо глубже и, к сожалению, не кончится быстро. А все действительно не кончалось и было еще сложнее. Подтверждением тому служили хотя бы погибшие советские артиллеристы, документы которых забрал Земцов там, на повороте прибалтийской дороги уже летом 1941-го. Те ребята выполняли свой долг так, как они его понимали. Какой же адский сплав нужно было отлить красной системе, чтобы после всего того, что она сотворила в России, замешать в него долг, честь, совесть и человеческую порядочность! Как все это распутывать? У Земцова и его единомышленников не было готового рецепта. Но сидеть сложа руки они не могли.
