— Спят? — кивнув на окна, шепотом осведомился Серега.
— Спят, — подтвердил Витяй.
Вдвоем они припустили по Багговутовской в сторону совсем недалекой станции. Собственно, улица уже давно называлась не Багговутовская, а Карла Маркса. Да что там улица! В прошлом году везучую на переименования Гатчину в очередной раз «перекрестили» — теперь она стала Красногвардейском. До этого в 1923-м город уже был переименован — в Троцк. Этого Витяй и Серега в своей сознательной жизни, конечно же, помнить не могли. А вот причины второго переименования им были разъяснены основательно. В связи с пересмотром исторической роли товарища Троцкого держать целый город его имени сочли политически неприемлемым. Об этом подробно рассказывала на политинформации их одноклассница Зинка Кудрявцева. Зинка была председателем совета пионерского отряда и вообще большая активистка. Выступая перед всем классом, она очень грамотно и подробно обосновывала, почему не только невозможно, но и достойно всеобщего осуждения прежнее, всего шесть лет продержавшееся название. А вот новое название как нельзя лучше отражает роль отрядов красной гвардии, боровшихся за счастье трудового народа. И уж, разумеется, оно — то есть это очередное новое название — будет радостно встречено всеми в который раз осчастливленными горожанами. Выходя тогда после уроков, Витяй и Серега на свой лад негромко рассуждали о природе переименований. Помнится, Серега высказался в том духе, что как-то обидно выходило за людей, которые жили и трудились до них. В конце концов, ведь это они построили город, и не только этот. Ведь это была их жизнь, их названия. А теперь будто бы перечеркивалась сама память о предыдущих поколениях. Постройте свой город со своими улицами — и называйте их как угодно.
— Предыдущие поколения были угнетены старым режимом, — словно из-под земли взявшись, подскочила услышавшая часть их беседы Зинка. — И прежние названия прославляли царя, его приспешников и церковь. Мы должны искоренить память о проклятом прошлом. Стыдно не понимать такие вещи!
— А я и не знал, что товарищ Троцкий был приспешником царя… — с деланым недоумением на лице протянул Серега и подмигнул Витяю из-за спины растерявшейся Зинки.
— Он… — протянула Зинка и быстро нашлась: — Он маскировался! Так папа говорит…
Кудрявцев-старший работал в краевом комитете партии. Зинка с гордостью приводила его в школу на десятилетнюю годовщину революции. Высокий, статный, с зачесанной назад шапкой темных волос, с орденом Красного Знамени на лацкане пиджака, Зинкин отец рассказывал ребятам о боях гражданской войны, как сражались они за счастье трудового народа.
— Да все равно люди улицы по-прежнему называют — и Соборной, и Малогатчинской, — перечислил близлежащие названия Витяй.
— Это, интересно, кто так называет? — ядовито осведомилась Зинка. — Папаша твой белогвардейский?
Витяй вспыхнул и, сдерживая себя, стиснул зубы. Процедил хмуро:
— Он за это отсидел. И не нам его судить.
Разговор принимал нежелательный оборот. Что означало это выражение, Серега и Витяй уже научились понимать, несмотря на свой юный возраст. Зинка еще подлила масла в огонь:
— Запомни, Коломейцев: мой отец стрелял таких, как твой.
— Нашла, чем гордиться, — тихо произнес Серега с таким сожалением и неподдельной горечью в голосе, что даже Зинка, уже готовившаяся было броситься в дальнейшую перепалку, бескомпромиссно защищая идеалы революции, застыла с раскрытым ртом.
— Пойдем, Витяй…
И сейчас они бежали по улице, которая все равно для них оставалась Багговутовской. Ходивший по расписанию через Гатчину-Варшавскую и запримеченный заранее товарняк остановки здесь не делал, только сбавлял ход. Но этого было достаточно, чтобы пацаны запрыгнули на площадку последнего вагона. Подставив лица встречному ветру, совершенно в восторженных чувствах прокатили несколько перегонов. Промелькнули станции Суйда, Прибытково, Карташевская. На перегоне перед Сиверской они, выбрав момент, ловко спрыгнули с поезда и, перебежав через отделявший железнодорожную насыпь от деревьев овражек, углубились в пахнущий соснами и умытый росой лес. Грибов тогда насобирали чуть ли не целый прихваченный с собой холщовый мешок. Уже перед тем, как отправиться в обратный путь, расположились отдохнуть. Они уселись на находящейся вблизи железной дороги полянке, заросшей молодым сосняком и оттого скрытой от глаз. Серега достал из-за пазухи краюху хлеба, что дала в дорогу мать. Разломил краюху пополам и, протягивая хлеб другу, неожиданно с треском провалился в какую-то ямину.
— Серый, жив? — окликнул друга Коломейцев, подскочив к краю провала. Впрочем, там было неглубоко, и он его сразу увидал внизу.
— Ты только глянь, Витяй… — завороженно проговорил Серега.
Коломейцев спрыгнул вниз и протяжно присвистнул:
— Вот это да! Пулемет…
В осевшем окопчике, заваленном сверху сухостоем, среди проросшего кустарника стоял, склонив кожух к земле, изрядно проржавевший и закисший, но вполне и сразу узнаваемый пулемет «Максим» на колесах и без щитка. Охваченные азартом, они тогда тщательно осмотрели находку и место вокруг нее. Разрыв руками землю, нашли только груду стреляных гильз и истлевшие холщовые ленты. Поковырявшись еще, Витяй извлек из суглинка вполне прилично сохранившийся погон защитного цвета, на котором можно было даже разглядеть полустертую цифру «8» с точкой под ней. Друзья оглядели находку и недоуменно пожали плечами. Коломейцев сунул погон в мешок с грибами. Пора было возвращаться. Окопчик с пулеметом тщательно замаскировали ветками и валежником. Место хорошенько запомнили. Теперь это была их общая тайна.
— Чего-то вы зачастили за грибами, — сказала Витяю мать, когда к Коломейцевым в очередной раз зашел Серега с холщовым мешком в руках.
— Год грибной, — переглянувшись, отвечали друзья.
— Возьмите нас! — требовательно застучали с двух сторон с высоты своего роста кулачками по их ногам близнецы.
— Подрастите, лоботрясы, — прищепнул их за носы старший брат.
Во флигеле, озираясь, вдвоем с Серегой они аккуратно перелили в стеклянную бутылку из-под лимонада коломейцевский керосин. Воткнули вместо пробки свернутую газету. Накидали в мешок старого тряпья и в очередной раз рванули по Багговутовской на проходящий мимо товарняк. Серега притащил из дома перочинный нож и невесть откуда добытый загнутый кверху сапожный молоток. Через неделю ежедневных путешествий у Витяя во флигеле под лавкой уже были спрятаны отмоченные керосином, завернутые в тряпки какие-то мелкие детали, скрученные с пулемета. Под ними же был и погон. Зачем они каждый день мотались к пулемету, не могли сказать ни Витяй, ни Серега — просто все это было захватывающе и интересно.
— Чего-то керосина мало, — недоумевала мать. — И пахнет вроде. Разлил, что ли, кто…
— Это Витяй ворует, — стуканули в конце августа родителям близнецы, обиженные, что все явно самое интересное проходит мимо них.
Они же указали отцу и на тайник под лавкой во флигеле. Так Витяя не пороли ни до, ни после в его жизни. На столе лежали кучкой ржавые мелкие детали и какие-то пружинки от пулемета. Здесь же был погон с загадочной цифрой «8». А по комнате стояли свист от рассекавшего воздух отцовского ремня, звонкие шлепки и причитания матери сквозь слезы:
