— Красивые какие, — заглядывая деду через плечо, проговорил Витяй.
— Молодые все красивые, — усмехнулся Виктор Федотович. И, протягивая фото обратно, проговорил: — Храни их вместе с танкистами.
…Коломейцев медленно брел по городу. Конечно же, он все еще продолжал находиться под впечатлением письма. Мысли в его голове крутились сообразные. Он дошел до угла улиц Соборной и Карла Маркса. Почему-то Соборной вернули ее прежнее название, переименовав из Советской, а его Багговутовской до сих пор нет — оставили улицей Карла Маркса. Усмехнулся — очень символичный перекресток. В каждом городе найдется такой, и не один. Просто шизофрения общественного сознания какая-то. Будто нарочно взяли и законсервировали ее через названия. Во время оккупации еще и нацисты переименовывали Гатчину в Линдеманштадт (по имени своего командующего армией), а многострадальную Багговутовскую в очередную Гитлерштрассе. Ну так это явления одного порядка с большевиками. Очень хотелось верить, что скоро мы обязательно излечимся от болезни до конца. Вспомнился отец, который никогда не признавал новых названий. Вспомнился также их разговор с Серегой про улицы, спор с Зинкой. Память с возрастом так подробно рисует картины давно прошедшего… Впрочем, у него еще было очень важное дело в настоящем. Коломейцев двинулся дальше.
Синие купола Покровского собора ловили блики заходящего солнца, как и много лет назад. Внутри было тихо и торжественно. Коломейцев поставил одну свечу за всех и сделал шаг назад. Он стоял очень-очень долго, склонив голову, поминая всех фигурантов описанных в письме событий, стараясь не забыть никого. Память не подводила, и он был этому рад — повторял затем про себя имена родителей и близнецов, Лиды, ее родственников и Земцовых, Ивана Евграфовича Барсукова и танкистов с фотографии, и еще многих, многих других. А в ответ они как будто выходили все из словно приглушенных тонов и оттенков, из легкого полумрака приделов храма и становились рядом с ним. Он поминал их всех вместе, потому что русская кровь, бескорыстно пролитая за Россию, всегда достойна уважения и поминовения. Единственно ею мы и спасемся. Только должна она вся снова стать нашей, пролитая со всех сторон, до капельки. Ему было очень хорошо и легко сейчас от того, что не нужно с этим спорить и никому ничего доказывать. Хотя бы здесь и сейчас. Ведь все мы оказались распяты с двух сторон на кресте русской смуты. В конце концов, он прожил жизнь, и раз уж на исходе ее пришел к этому мнению, то, значит, и имеет на него право. Потому что это очень важно — иметь свое собственное, никем не навязанное мнение, к которому ты пришел сам. А еще, слава богу, на нем жизнь не заканчивается.
Он продолжал стоять в храме, совсем не чувствуя усталости, читая молитвы и смотря, как потрескивают оплывающие свечи.
