Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор.
У него еще путь длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться.
Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится…
— А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. — Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.
— Ну, дед, и весельчак же ты! — позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко — между своим боком и Катиным.
— А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, — снова с хохотом сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: — Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу — никуда судьбину свою не сдвинул… А раз так — и горевать перестал…
— Да ты что, одинокий? — спросила Катя.
— Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.
— Все живые?
— Все, окромя сына Василия. Пал на войне.
— И все с тобой?
— Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем…
— А кони твои?
— Были б мои, не распустил бы внучат по людям.
Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.
— Не боишься, что ограбят или убьют?
— Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.
Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал все с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:
— Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных — тыщами!
И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.
— Во-во! Уж тут ты влил в самую середку, Лука!
А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин… По деревням солдатки стоном от него стонут. — Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.
— Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед!
Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?
— Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.
И тут опять вскочил солдат:
— Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие!
Ну сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили…
Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.
— А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, — заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.
Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда.
— Спасибо, сестрица, спасибо, — заученно, как в госпитале, сказал солдат и вытянулся.
Маша чуть толкнула Катю в бок: ну, дескать, давай, подружка, начинай, да не ударь в грязь лицом или, чего еще хуже, не выдай себя в первый же час своего путешествия по сибирскому тракту.
Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за "Расею-матушку", каких развелось великое множество?
И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: "Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не Сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться".
— А ты откуда, Лука? Из каких мест? — спросила Катя.
— Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Дижнеудинского уезда.
— Рабочий или крестьянин?
— И то и это, сестрица. На ллотбищах лес рубаем для железной дороги… А в селе — изба, корова, конь, надел земли.
— Семейный?
— Как все православные: жена, двое детишек, матьстаруха. Отца сосновым хлыстом задавило.
— Ох, господи, вот горюшко-то! — вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.
— Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал: бьют ее, как конопляную нитку. Но только ты не закончил своей мысли. Что ж, есть у этого битья конец или нету?
— Знамо дело! У каждой веревки конец есть, — не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.
— Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты чтонибудь, Лука, о большевиках слышал?
Лука молчал. Старик раза два прошептал незнакомое слово и тоже сник. А как ему хотелось опередить солдата, взять над ним верх!
— Большевики — это партия рабочих. Революционеры…
Худое лицо солдата вдруг обмякло, и он усмехнулся, обнажая желтые от махорочного дыма, крупные вубы: вспомнил. Ну как же! Были у них в полку большевики — один прапорщик, трое рядовых. Против царя солдат настраивали, против фабрикантов и помещиков.
Повернуть оружие против богатых хотели! Но не повезло им. Военно-полевой суд отправил всех четверых на вечную каторгу.
— С сильным не борись, с богатым не судись, — скавал старик, как бы подводя итог рассказу солдата.
— И тогда вечно будешь рабом, — очень удачно подражая голосу старика, закончила Катя.
Старик даже опешил, а Маша и Лука засмеялись.
— Старая это погудка, дед. Теперь, когда в России много сознательных рабочих, есть у них своя партия, по-новому говорят; не хочешь быть больше батраком у барина, объединяйся с такими же, как ты, бери собственную судьбу в собственные руки. Но для этого смелость нужна, решимость…
— Многонько их, этих смельчаков-то, по Иркутскому тракту прогнали хвать, а от многих и косточек не сыщешь, — сказал старик, и в тоне его что-то задело Катю. Показалось ей, что старик произнес эти слова не с сочувствием, а с язвинкой. Отметили это про себя и Маша и Лука.
