После одной из атак прибившийся к роте сапер вместе с Кушнаревым заминировали вражеские трупы. Когда на рассвете их стали вытаскивать, раздался один, второй взрыв. Мы открыли огонь из окон и выпустили огромное количество пуль. К прежним вражеским трупам прибавились несколько новых. К нам явился снайпер с помощниками и оборудовал позицию на втором этаже. Шмаков получил по телефону распоряжение помогать снайперу, что мы делали с неохотой. Сержант с оптическим прицелом торопился пополнить счет, много стрелял, на удивление точно попадал в цель – расстояние ведь небольшое.
Закончилось дело сильным артиллерийским обстрелом. Снайпер исчез, а мы слушали разрывы снарядов и гадали, не прибавят ли к ним авианалет.
Неподалеку разместилась передвижная радиоточка, откуда на немецком языке обещали вражеским солдатам скорую зиму, крепкие морозы и смерть в развалинах без погребения. Я увидел тогда первого перебежчика с немецкой стороны. Он махал белой тряпкой над головой. По нему открыли сильный огонь и наши и немцы. Он так и остался лежать среди кирпичей.
Примерно одиннадцатого октября я прочитал в газете 62-й армии Указ о введении в войсках единоначалия, комиссары превращались в заместителей командиров. Меня вызвали в штаб батальона, я ожидал Рогожина. Комиссар с орденом Красной Звезды долго жал мне руку, стал объяснять суть указа. Совершенно не помню, что он тогда говорил, но отношения между ним и комбатом сложились непростые.
Комиссара мы считали неплохим человеком, подкупала его приветливость и простота в обращении. Он знал многих из нас по имени и редко обращался по званию. Иван Терентьевич Рогожин совершенно не обладал дипломатичностью, мог незаслуженно накричать, перебить человека на полуслове. Это вызывало обиды, но в Рогожине чувствовался настоящий стержень. Например, фельдшер Захар Леонтьевич говорил о нем так:
– Ну, этот до конца с нами будет.
Комиссара мы воспринимали по-другому. Он порой оставался сутки, двое на берегу, занимался там какими-то делами, приносил нам газеты, цветные карандаши, бумагу, требовал выпуска боевых листков.
– Лучше бы махорки притащил, – бурчали бойцы. – Все равно без конца туда и обратно шляется.
– Зато газет хватает, – язвили другие.
Конечно, под обрывом тоже было несладко. Но там имелось больше возможности выжить. Смерть не висела круглосуточно, как у нас. Подземный гарнизон тоже хвалился, что их ничто не возьмет в их крепости, а погибли они все сразу от одной-единственной авиабомбы. Усатый сапер, получивший вместе со мной медаль, отличался осторожностью. Никогда не лез без нужды в западную часть здания и предпочитал проводить время в подвале. Смерть нашла его в тот момент, когда он раскладывал толовые шашки в дальней комнатушке под защитой потолочных перекрытий. Мина, выпущенная по круглой траектории, взорвалась с тыльной стороны дома, едва ударившись о кирпичи. Десятки осколков влетели в ближайшее окно, один из них угодил саперу в голову, и он мгновенно умер.
Тимофей Анкудинов, который сидел рядом с ним, остался жив чудом и долго не мог прийти в себя. Осколки врезались в стену в нескольких сантиметрах от него, один порвал телогрейку на плече, а кровь из головы приятеля обрызгала лицо. Вот так постоянно гибли люди.
Слушая комиссара, я понял: он опасается резкой перемены в отношении к нему комбата. Так оно и произошло. Когда Рогожин пришел, то позвал меня для беседы, совершенно игнорируя комиссара. Показывал характер или был слишком озабочен.
– Тяжко приходится? – спросил он.
– Люди измотались.
– Активность, еще раз активность, – сказал капитан, – отсиживаться нельзя. Газету читал?
Я ответил, что читал. Речи о комиссарах и политруках не возникало, у Рогожина хватило ума не выносить на всеобщее обозрение штабные распри.
– С водой плохо, – пожаловался я. – Волга под боком, вчера ночью патрули водоносов задержали. Выпишите бумажку с печатью.
– Выпишу.
Он позвал то ли писаря, то ли помощника. Вернее, помощницу, хорошенькую женщину в зеленой юбке и телогрейке. О ней уже ходили сплетни, и я с досадой подумал: зря капитан связался с этим делом. Героические женщины, которых пригрело начальство, вызывали у бойцов стойкое раздражение. Рогожин стал объяснять ей, какой именно документ требуется. Женщина вела себя в штабе как хозяйка, и мне это не понравилось. У нее были сержантские угольники на петлицах, за что повесили? Такой опытный боец, как Борисюк, долго ходил в ефрейторах и получил сержанта лишь в конце лета, а помощницам звания раздают с необыкновенной легкостью.
Сержантка улыбнулась мне, и злость мгновенно улетучилась. Она была хороша, и я невольно почувствовал волнение.
– Попьете с нами чаю?
Я кивнул в ответ. За стеной грохнуло, посыпалась красная кирпичная пыль, Рогожин поторопился свернуть беседу.
– Шагай к своим, нечего здесь околачиваться.
Вернувшись в роту, сообщил Шмакову:
– У комбата блядешка появилась.
Командир роты не мог простить, что его не наградили, и винил в этом капитана Рогожина.
– Кому война, а кому развлечение, – желчно и несправедливо заметил младший лейтенант.
Комбат был не их тех, кто отсиживался в своем блиндаже. Просто у всех нервы находились на пределе, в том числе у Шмакова. Люди становились раздражительными, это принимало самые неожиданные формы. Тимофей Анкудинов после смерти приятеля-сапера самовольно отлучился на берег, где обменял трофейные часы на спирт. Напился сам и напоил двоих бойцов. Шатался по дому, даже пытался петь. Шмаков не на шутку разозлился, пригрозил отдать под суд. Никого под суд за такие вещи не отдавали, и Тимофей это прекрасно знал.
Если Анкудинов благополучно сходил на берег, то доставка боеприпасов и воды обходилась дорого. Такие рейсы приходилось делать по ночам, однако и в темноте существовала большая доля риска. Однажды снабженцы промахнулись и вышли ночью к немецким позициям. Зато не промахнулись вражеские солдаты и забросали их гранатами. Один так и остался лежать, а второй, бросив деревянный ящик с патронами, прибежал к нам весь в крови. Ранения оказались так себе, его спас вещмешок, туго набитый консервами и санитарными пакетами для перевязки.
Перепуганный снабженец снял телогрейку, встряхнул ее, о бетонный пол звякнули осколки от гранаты, разорвавшейся неподалеку. Фельдшер Захар Леонтьевич вытащил у него из-под кожи три осколка и перевязал бойца принесенным бинтом. Консервы ели с оглядкой, почти в каждой банке имелось отверстие от осколка – того и гляди, сломаешь зуб.
– А мне ломать нечего, – усмехался Анкудинов, выскребая банку со щукой в томатном соусе.
После еды захотелось пить. Воду нам приносили по остаточному принципу. Самым важным считалась доставка боеприпасов и продуктов. За ними следовали индивидуальные пакеты, махорка, ну и вода. Тыл в Сталинграде практически отсутствовал, но мы упорно называли снабженцев тыловиками. Находясь на берегу Волги, они не слишком входили в наше положение, считая, что воду в разрушенном городе можно найти.
