Андрей Ермаков лежал на полусгоревшем матрасе. Винтовка, с прикрытым тряпкой затвором, была готова к выстрелу. С Волги дул холодный ветер, в воздухе крутились сухие листья и пепел. Порывами налетала рыжая глинистая пыль, поэтому затвор винтовки был прикрыт куском суконки, отрезанной от старой шинели.
Андрей Ермаков хорошо видел минометчиков. Две восьмидесятимиллиметровые «трубы» было установлены в сдвоенном окопе, соединенным узким ходом сообщения. Торчали лишь концы стволов, расчеты, высунув головы в касках, о чем-то переговаривались.
Время от времени поступала команда, и какой-то из минометов делал три – четыре выстрела. Трехкилограммовые мины уходили по крутой дуге, со звоном набирая высоту. В наивысшей точке мины на секунду замирали. Вниз падали уже с другим воющим звуком, который заставлял бойцов в траншеях сжиматься в комок, со страхом гадая, пронесет ли на этот раз или звук приближается точно к твоему окопу.
Минометы были не видны из наших укреплений. Иногда выпускали в ответ мину – другую, но с боеприпасами дела обстояло туго – вели огонь лишь по видимой цели. Ермаков мог бы уже подстрелить минометчика, а, может, и двух, но его целью были наблюдатели.
Немецкие минометы, установленные на закрытых позициях, не могли вести огонь вслепую. Наблюдатель и телефонист, прятавшиеся в доме напротив, давали координаты перспективной цели, и «чертовы» трубы, не давали покоя. Тем более, боеприпасов у фрицев хватало.
Раза два Ермаков ловил в прицел наблюдателя, но немца хорошо прикрывал угол разрушенного дома. Вместе с телефонистом он также сидел на третьем разрушенном этаже и действовал осторожно. Знал, что для наблюдателя не пожалеют и тяжелых снарядов из-за Волги, а русские снайперы ведут за ними направленную охоту.
Помощник Ермакова, крепкий темноволосый боец Ларька Кузовлев, еще не привык сидеть в засаде спокойно. За три часа он уже несколько раз подползал к Андрею, пытался обсуждать, что делать дальше, и уточнял, в какой ситуации ему тоже можно стрелять.
Изнудившись от бесполезного, по его мнению, наблюдения, Кузовлев неосторожно приник к окну, наблюдая, как немцы с высот долбят из орудий по бронекатеру, идущему от острова Зайцевский к правому берегу.
Катера типа С-40, несмотря на низкую осадку и нагромождение башен и надстроек на корме, шел довольно бойко, выжимая положенные ему 18 узлов (35 километров в час). Снаряды среднего калибра поднимали многочисленные фонтаны воды, мокрого песка, но капитан С-40 со знакомым Андрею бортовым номером «06», знал свое дело, и умело выводил судно из-под огня. Ермаков шикнул на помощника:
– А, ну, голову спрячь!
Если снайперскую засаду обнаружат, то хорошего не жди. Подтащат поближе легкую пушку и выкурят градом снарядов. А скорее всего, подберутся огнеметчики и сожгут живьем струей шипящего пламени. Жуткая смерть.
Когда «шестерка» подошла к берегу метров на семьсот, наблюдатель оживился, видимо, получил команду. Оба миномета присоединились к артиллерийскому обстрелу. Навесной огонь не бывает точным, но миномет выигрывает скорострельностью и способен выпускать два десятка мин в минуту.
На бронекатер обрушился град разрывов. Смысла в этом обстреле было немного, мины не пробьют броню катера. Разве что при удачном попадании выведут из строя пулемет или контузят кого-либо из экипажа.
Дело было в другом. Дивизии и полки Красной Армии, защищавшие город, занимали узкую полосу берега шириной 200–300 метров. Их снабжение осуществлялось в ночное время водным путем, через Волгу, которая достигала напротив города ширины два километра.
Любое судно подвергалось немедленному обстрелу с высот (в том числе с Мамаева кургана), откуда Волга просматривалась, как на ладони. Требовалось не только топить русские корабли, баржи, лодки, но и внушить морякам мысль, что попытки преодолеть Волгу хоть днем, хоть ночью смертельно опасны.
На рассвете, когда Ермаков вместе с напарником пробирались к своей позиции, орудия с холмов накрыли деревянную баржу, набитую пополнением. Баржа стала тонуть после второго попадания. Красноармейцы прыгали через борта, многие застряли в трюмах. Утром было относительно тихо, и в промежутке между взрывами слышались крики тонущих людей. Вода в Волге в начале октября уже холодает до такой степени, что редкий пловец продержится больше четверти часа.
Красноармейцы бросали оружие, каски, стаскивали с плеч вещмешки, избавлялись от поясов с подсумками. Тяжелые шинели и ботинки тянули ко дну, развязавшиеся обмотки полоскались зелеными лентами, захлестывали ноги. Почуяв добычу, бойцов добивали из пулеметов, непрерывно сыпались мины. Оглушенные, растерянные люди исчезали в темной воде. Несколько человек сумели поймать спасательные круги, цеплялись за обломки досок, но их расстреливали, как в тире.
Человек десять вынесло течением на песчаную косу. Кто-то лихорадочно копал укрытие, другие прятались в воде, но заскучавшие за ночь немцы полосовали из пулеметов стометровый клочок суши вдоль и поперек. У кого-то из бойцов не выдерживали нервы, они метались по островку и падали один за другим, скошенные очередями.
Но двое-трое, наиболее собранные и хладнокровные, выкопали под огнем ямы в песке и замерли. Если нервы выдержат до вечера, то их подберут снующие по ночам взад– вперед весельные лодки.
Возможно, немецкий наблюдатель ожидал повторения утренней удачи и приподнялся, чтобы лучше видеть, как топят упрямый бронекатер. Над краем кирпичной стены торчала голова в каске и верхняя часть туловища. Наверняка, немец чувствовал себя в безопасности под грохот десятков стволов, а молчание русских придавало еще больше уверенности.
Пуля, вылетевшая из ствола трехлинейки со скоростью девятьсот метров в секунду, попала наблюдателю под левую ключицу и, наискось прошив тело, вышла под правой лопаткой. Звук выстрела немец услышал с запозданием, пытаясь удержаться пальцами за выступы кирпича.
Телефонист бросился к своему товарищу, подхватил его под мышки, собираясь осторожно опустить на пол. Андрей двинул затвором, выбрасывая стреляную гильзу, и снова нажал на спуск. Телефонист, вскрикнув, отпустил тело наблюдателя и зажал ладонями нижнюю челюсть, которую раздробила пуля.
Он стоял неподвижно, оцепенев от болевого шока, и Ермаков мог бы его добить. Но зная по опыту, как опасны эти вторые и третьи выстрелы с одной и той же позиции, он поднялся и позвал напарника:
– Ларька, уходим!
Но Ларион Кузовлев уже нажимал на спуск, целясь в минометчиков. Он запоздал. Головы в касках мгновенно исчезли в укрытии после выстрелов Ермакова. Девятнадцатилетний колхозник из деревни Логиновка, увидев, как метко бьет Ермаков, решил тоже отличиться, забыв все наставления.
Он промазал. Пуля подняла фонтанчик кирпичной крошки, а Ларька, рыча от злости, дергал затвор, собираясь выстрелить еще раз. У Кузовлева за первый год войны пропали без вести отец и старший брат. Наверное, сгинули. Ларька рвался за них отомстить.
Ермаков залепил ему затрещину и потащил вниз по лестнице. Это был самый опасный, простреливаемый участок. Андрей намеревался его преодолеть сразу же после выстрела. Но неожиданная задержка, ненужная стрельба упрямого помощника, отняла минуту, которая могла стать для них последней.
