Бывший командир саперной роты оживился. Весь день ждал, что Ходырев проговорится и последуют суровые разборки, а вместо этого получил неожиданное повышение.
– Эй, Шило, чего притух? Бери швабру, помогай, – весело крикнул он.
– Вот как надо, – сказал Персюк, сжимая и разжимая мощные кисти рук. – Теперь пожрать бы.
Еда нашлась. Накануне украли два солдатских одеяла и дверные петли. В селе их обменяли на рыбу, подсолнечное масло и самогон. Большой поднос с жареными карасями поставили на дощатые нары, самогон наливали из чайника. Персюк пригласил сержантов:
– Карасей целое ведро нажарили. Не побрезгуйте с рядовыми бойцами откушать.
Кто-то из сержантов отказался, Мысниченко и Луговой приглашение приняли. Рыба подгорела и аппетитно хрустела на зубах. Танкист Луговой, вытирая усы, тащил крупного карася, затем принял кружку самогона.
– За удачу, – подсказал очередной тост Кутузов.
– За ее самую, – смеялся Луговой.
– Хлеба нет, – вспомнил Персюк. – Сходи к старшине, Мишка. Они там ужинают, небось поделятся.
Старшина выдал Кутузову за хорошо проведенную уборку полбуханки хлеба. Примолкшая рота старалась не слушать аппетитный хруст жареной рыбы. Тощий ужин, состоявший из кислой капусты и чая, давно переварился, а караси пахли домашним маслом. Бывший командир батареи Саня Бызин подшивал чистый подворотничок, рядом сидели два его артиллериста. Они брали пример с командира и тоже приводили в порядок обмундирование.
Разный народ подобрался в штрафной роте. Отдельно от других сидели горцы Азамов и Ягшиев, вели неторопливый разговор на своем языке. Воевать они не хотели, родные аулы находятся далеко, зачем им чужая война? Один раз они уже пытались сбежать, угодили под суд, второй раз не простят. Оба вспоминали свои дома, укрытые под огромными ореховыми деревьями, шум прозрачной горной речки, протяжную песню, которую душевно поют по вечерам девушки. Почему жизнь так жестока? Азамов в начале войны женился и родил сына, а Ягшиев не успел собрать калым. Вряд ли невеста его дождется. Пропадет он в унылой холодной равнине, и род не продолжится.
Кутузов, наоборот, чувствовал себя весело и уверенно. Брюхо было набито, самогон приятно кружил голову. Он не задумывался о предстоящих боях и по своей молодости не ощущал страха. Не зная, к кому бы еще привязаться, остановился перед нарами, на которых сидели горцы.
– Чего примолкли, абреки?
Кавказцы выдавили улыбку. Они не любили русских, а таких, как Кутузов, особенно. Хотелось есть, закончилась махорка, а нахальный парняга курил огромную самокрутку, отставив ногу в добротном сапоге.
– Что, не понимаете? Сейчас научу.
– Не надо, Мыша, – попросил старший из горцев Азамов. – Замерзли, спать будем.
– Ничего, скоро погреетесь, – подбодрил их Кутузов. – В Сталинграде сейчас жарко. Оказывается, все вы понимаете и готовы сражаться. Не слышу?
– Готовы, – послушно повторили оба.
Уголовник продолжил обход огромной сырой казармы. Под камышовой крышей клубились испарения, свет нескольких керосиновых ламп освещал лица людей. Саша Бызин объяснял подчиненным, как правильно делать перебежки и ползти по-пластунски.
– Ни грамма водки перед атакой. Хотите жить и увидеть детей, рассчитывайте каждый шаг. Людей губят страх и паника.
Постепенно вокруг него собралась большая группа штрафников. Разинув рот, его слушал семнадцатилетний ординарец ротного Костя Гордеев, бойкий и расторопный парень. Кутузов тоже подошел, хотел вмешаться, но понял, что не следует. Бызин занимал раньше немалую должность командира батареи, он учит людей воевать и не позволит лезть с выходками.
Оба кавказца горячо перешептывались, они не видели выхода из тупика. Бывший танкист-ремонтник Луговой отошел от недолгого опьянения и молча сидел на нарах, привалившись спиной к стене. Пребывал в унынии и политрук Воронков, который решил перед сном прогуляться. Его не взяли в политотдел, предстояло и дальше служить в штрафной роте. Имелись свои плюсы. Один день здесь шел за шесть, накапливалось неплохое жалованье, засчитывался боевой стаж. Когда-нибудь это пригодится, но удастся ли выжить? Совсем недавно Воронкова едва не бросали в атаку, как рядового штрафника, он прикрывал отход роты и мог погибнуть или попасть в плен. Такое пренебрежение к себе, опытному работнику с незаконченным высшим образованием, просто обескураживало.
Кому будет польза, если он тупо умрет, как умирают эти грубые, невежественные люди? Виктор Васильевич умел хорошо и правильно говорить. О сгоревшем отчем доме, о мужестве, о девушке, которую ты должен защитить от врагов. Мелкий дождик бил в лицо холодными брызгами, Воронков его не замечал. В кармане лежало письмо от связистки, матери его ребенка. Неграмотное, с дурацкими приветами и сюсюканьем по поводу родившейся дочери. Господи, неужели эта женщина всерьез рассчитывает, что он вернется?
Выпитая водка и беспросветный октябрьский дождь усиливали тоску. Роту еще не укомплектовали, но Воронков знал, их в любой момент могут бросить в бой. Безнадежный, не имеющий смысла, который снова унесет жизни большинства штрафных солдат. Но он ведь не штрафник? Жалость к себе выжала слезы, которые смешивались с каплями дождя. Повинуясь внезапному чувству, он вернулся в канцелярию и быстрым почерком написал три письма, которые следовало вручить после его смерти.
Самое откровенное – матери. Он сумбурно клял судьбу, начальство, безжалостно швырнувшее молодого талантливого человека в помойную яму. Более сдержанное послание для отца. Тот не всегда мог понять сына, порой считал его выскочкой, обвинял в эгоизме. Ну, что же, сын честно прошел свой путь, погиб, на память о нем пусть останется солдатская медаль.
Третье, самое короткое письмо, скорее распоряжение, адресовалось начальнику политотдела. Виктор Васильевич просил перечислить невыплаченное жалованье матери, личные вещи раздать товарищам (перечислялись фамилии), а пистолет вручить одному из молодых политработников. Он так отчетливо представил собственные похороны, что невольно всхлипнул. Требовалось с кем-то пообщаться, рассказать о своих переживаниях.
Воронков пошел к Маневичу. Лейтенант чистил «ТТ», лицо было сосредоточенным и грустным. Белорус наверняка поймет его. Однако туповатый взводный выслушал сумбурное излияние молча, даже поморщился. Виктор Васильевич скомкал горячую речь, перевел разговор на тему служебной подготовки, вернулся к себе.
Он окончательно протрезвел, порвал письма и сожалел о том, что кинулся откровенничать с младшим по должности. Воронкова убаюкивал дождь, монотонный бубнеж за перегородкой в комнате, продолжалась выпивка. Он вскоре заснул. Опасность и страх смерти маячили где-то вдалеке, не сегодня и не завтра. Сон был глубоким и крепким.
Сергей Маневич почистил, наконец, пистолет, но продолжал сидеть возле тумбочки. Он размышлял о своей семье, с которой расстался год назад, и с тех пор не имел никаких известий. Беларусь под немцем, многие партизанят, рассказывают о жестоких расправах над мирным населением. Мысли лейтенанта были простые, четкие. Ему не нравилась обстановка, сложившаяся в роте, тревожило, что многие бойцы слабо подготовлены и не имеют понятия о самых элементарных вещах. Как быстро примкнуть штык, как поставить на боевой взвод гранату и умело метнуть. Пожалел, что нет рядом Бориса Ходырева, такого же простого и понятного человека, как он сам.
