— Лейтенант Струк. Экипаж находится в боевом охранении. Сектор огня: справа включительно — дорога, слева — деревня.
Сразу узнаю лейтенанта. Это он вчера был дежурным по полку и сопровождал меня по расположению части. Нелегко ему — прямо с дежурства в бой. Вторые сутки не смыкает глаз, а держится так, будто вовсе не было трудного марша, первой в жизни бомбежки, не условного, как на полигоне, а настоящего вражеского огня. „Такие люди не дрогнут“, — подумалось мне.
— Внимательно следите за опушкой леса юго-западнее деревни Краковец, — уточняет задачу Колхидашвили.
— Мы следим, — ответил Струк. — Там подозрительное движение. Заметил подход танков. Пять машин. Только дистанция до них велика, — с сожалением сказал он.
В этих словах я уловил недоумение и даже недовольство: вот, мол, стоим и не атакуем врага, хотя он, лейтенант, считает, что момент для удара очень подходящий. Смотрю на его танк. На башне три вмятины. Значит, боевое крещение экипажа состоялось. По вмятинам определяю калибр орудий: 37 и 50 миллиметров. Они у немцев находятся на вооружении в пехотных полках, а также на танках T-III и T-IV. Тут же мелькнула мысль: через командиров и политработников довести до экипажей, что нашей тридцатьчетверке, тем более KB, огонь таких орудий не страшен. Ведь у Т-34 лобовая и бортовая броня 45 миллиметров, а считается, что снаряд пробивает броню толщиной, равной своему калибру. Значит, с немецкими танками можно уверенно вести бой на средних дистанциях.
Беседы с командирами рот, взводов, экипажей ободрили меня. Я увидел и почувствовал, что внезапное нападение врага, первый бой с ним не вызвали у людей пагубной растерянности. Они были полны решимости драться с гитлеровскими захватчиками, разгромить их, с честью выполнить свой воинский долг.
Тяжелая артиллерия ведет огонь по врагу.
Правда, первая попытка наших танкистов отбросить врага с советской земли не увенчалась успехом, но нам все же удалось остановить его продвижение. В стороне деревни Краковец, где час-полтора назад вспыхнул короткий, но ожесточенный бой, клубился дым, слышалась редкая перестрелка. Я понимал, что в любую минуту бой мог вспыхнуть с новой силой. Вместе с майором Колхидашвили мы определили танкоопасные направления, условились, как будут действовать его роты в случае атаки или контратаки.
Из батальона возвратился на командный пункт полка. День клонился к вечеру. На небе, как и с утра, ни облачка. Немецкая авиация двумя группами по 30–50 самолетов прошла севернее нашего расположения в направлении Каменки-Бугской. Появились несколько наших истребителей. Завязался воздушный бой — первый, который мне довелось увидеть в этой войне. Я знал, что в районе Львова нашей авиации было немало. Что же мешало ей оказывать более активную помощь наземным войскам? Это стало ясно позднее. Дело в том, что вблизи аэродромов не было жилья для летчиков, и они ежедневно пригородными поездами уезжали на квартиры во Львов. У боевых машин оставались только дежурные. Так было и вечером 21 июня. На рассвете 22 июня гитлеровские бомбардировщики обрушили сильные удары на пригородные аэродромы, а вскоре подавили и зенитные средства. В результате наша истребительная авиация в первый же час войны понесла большие потери, и вражеские самолеты в большинстве случаев безнаказанно действовали над полем боя…
На командном пункте напряженные деловые хлопоты. Начальнику штаба капитану Кривошееву удалось получить общие данные о положении на границе и о противнике. Он докладывает, что в районе Равы-Русской ведет ожесточенный бой 41-я стрелковая дивизия.
— В районе местечка Немиров и деревни Краковец немецкие части двумя группами прорвались через границу и, потеснив 159-ю и 97-ю стрелковые дивизии, продвинулись в глубь нашей терри-тории на десять километров, — закончил он.
Телефонный звонок. Меня и заместителя по политической части старшего политрука Булгакова вызывает командир дивизии. Только наша „эмка“ выбралась из леса, как сразу же влилась в поток беженцев. На стареньких машинах и велосипедах, на повозках и пешком, наспех одетые, запыленные мужчины, женщины, дети, выбиваясь из сил, спешили уйти подальше от беды, которая, как им казалось, катилась за ними следом.
Останавливаю машину, пытаюсь расспросить беженцев, видели ли они немцев, какие их войска вступили в пограничные села и местечки, но ясного ответа ни от кого не слышу. Все, как в горячке, твердят одно и то же: „герман идет“, „у германа страшная сила“, „у германа танки, литаки“…
Передовой командный пункт дивизии разместился на опушке Яновского леса. Часовой показал, где находится полковник Пушкин, и я быстро нашел его. Расстелив на плащ-палатке карту, комдив разговаривал по телефону. Я прислушался: на другом конце провода командир корпуса. Пушкин, обладавший редкой выдержкой, заметно нервничал.
— Да, я считаю так, — упорно возражал он. Пауза.
— Мы бесцельно тратим время, горючее, моточасы, — продолжает он отстаивать свое мнение.
Снова пауза. Вижу, как у Пушкина сходятся брови, пульсируют желваки на щеках. Таким взволнованным я его еще не видел.
Немецкие пехотинцы ждут, пока штурмовые орудия расчистят им дорогу.
— Представление о положении противника мы имеем. Потому и считаю, что обе дивизии (он имел в виду 8-ю танковую и нашу 32-ю) надо сосредоточить в одном районе и нанести мощный удар…
Еще пауза, и Пушкин, сказав „Есть!“, резко положил трубку. Видимо, командир корпуса не согласился с его доводами и отдал категорический приказ, который придется выполнять.
Размышляя о первых днях войны, я часто вспоминаю этот разговор, во время которого оказался случайно. Пушкин был опытным командиром, хорошо знал особенности применения своего рода войск. Командир корпуса, всего полгода назад командовавший стрелковой дивизией, отверг его смелый замысел. Я и поныне считаю, что это была серьезная ошибка. В первый же день войны комкор распылил ударные силы соединения по фронту свыше 100 километров (от Яворова до местечка Великие Мосты). В результате управление частями нередко нарушалось, они были вынуждены вести тяжелые бои самостоятельно. Не всегда удавалось наладить и взаимодействие со стрелковыми частями, мы действовали без поддержки артиллерии и авиации…
— Садитесь, товарищ Егоров, — устало произнес Пушкин в ответ на мое приветствие и указал место на плащ-палатке рядом с собой. — Первый экзамен ваши танкисты выдержали. Непростительно, что командира полка потеряли… Первым батальоном будет командовать выпускник академии бронетанковых войск майор Дорожков.
Он только что прибыл к нам. Дорожкова захватите с собой, и прямо в батальон. Командир он подготовленный.
Пушкин посмотрел на меня, будто спрашивая, как я отношусь к тому, что он высказал. Но я ждал разговора о главном — какую задачу предстоит выполнять полку. После небольшой паузы комдив взял карту и предложил мне достать свою.
