Мне там еще запомнился эпизод, просто тем, что я не думала, что такое возможно, ночью мы сидели у крохотных костерков, накрытых котелками. Несколько групп бойцов. Вдруг один из них падает на спину. Его стали поднимать — убит. Что, где, как убит? Искали, искали в темноте — оказалось, крохотное проникающее ранение в череп. Мгновение — и человека нет.
Вообще, бои под Красным Бором были очень тяжелые. У меня постоянно была полная полевая сумка перевязочных пакетов и полная санитарная сумка этих же пакетов, которую мне кто-то оставил. Я все их израсходовала. Все время были раненые. Я вымоталась так, как за всю войну не выматывалась. Что же говорить о тех, кто ходил в атаку и воевал не на бумаге. Я устала так, что не то чтобы я стала бояться, — я устала от этого напряжения, я больше не могла. А поскольку обе сумки были пустые, то у меня было моральное право спуститься в полковые тылы. Вообще, меня никто на передовой не держал, но я считала своим долгом быть на передовой.
Я пошла по дороге в тыл. Шла по участку артснабжения дивизии. Немцы вели артобстрел, я на него особо не реагировала. На войне особо на это не обращаешь внимания. Вроде бьют, но снаряды падают сзади, и по огневой точке справа… Иду я мимо палаток артснабжения. Оттуда выскакивает офицер и говорит: «Заходи к нам». Я в ответ: «Мне некогда, мне надо перевязочные материалы достать». — «А у нас горячий суп есть». Этим-то он меня соблазнил. Палатки были добротные, с подкладкой, с окошками и подоконниками. Артиллеристы мне что-то горячее наливают. Я была зациклена на перевязочных материалах и зафиксировала в памяти, что у них на подоконнике лежат индпакеты. Начала кушать, обстрел продолжается, и я слышу крик с другой стороны дороги. Там был кювет, и, прежде чем зайти в палатку, я запомнила, что там стояла пушка, а под ней лежал наш боец и что-то в пушке чинил. Я схватила индпакеты, выскочила из палатки и подбежала к бойцу. У него из руки хлестала кровь. Я попыталась снять с него ремень и наложить жгут, и тут нас накрыло. Я успела подумать: «Вот тут я попалась». Отчетливо помню эту фразу. Тут артобстрел прекратился, тишина. Бойцу моя помощь уже не нужна. Я встала и по-шла по дороге. Тут ко мне подбегает этот лейтенант и кричит: «Вы ранены, вы вся в крови!» Оказалось, что меня не только ранило, но и слегка контузило, поэтому мне и показалось, что наступила тишина.
Этот лейтенант пошел провожать меня в медсанбат, я на ногах стояла. Мне надо было узнать размеры бедствия. Дальше у дороги располагалась огромная медсанбатовская палатка — пункт обогрева. Там была большая печка из бочки, бойцы сушились и сушили портянки. Их с фронта отводили по очереди обогреться и обсушиться. Запах там был такой, что человека можно было убить без всякой амуниции. Я лейтенанту сказала, что несогласна в такой палатке быть, и пошли мы дальше. Потом я узнала, что в эту палатку попал снаряд, и можно представить, что там было.
Дошли до какой-то маленькой санчасти, где были два санитара, врач и трое носилок. Я их попросила дать мне воды и вату. Они мне дали немецкий котелок, где на дне была пшенная каша, а сверху вода и клок ваты. Я начала умываться и обнаружила осколок в мочке уха. Помимо этого, вся физиономия у меня была как в веснушках. Я больше всего боялась за глаза, но они были в порядке. После этого я пошла в мою медчасть, они мне все это дело вымыли. Постепенно эти осколки вышли из кожи, последний вышел, когда дочь уже в школу пошла. То, что у меня осколок был в заднице, я никому не сказала, да и сама тогда не поняла еще.
Потом меня второй раз ранило, и поскольку у меня был свищ от первого ранения, то у меня температура поднялась за полдня до сорока градусов. Поэтому, когда я пришла в санчасть (ходить я еще могла), врач закричал: «Уберите ее отсюда немедленно!» Было видно, что у меня жар, а у них должна быть чистая операционная. Так что он меня смотрел и обрабатывал в другом помещении. После второго ранения меня эвакуировали одновременно с Тамарой (Тамарой Родионовной Овсянниковой). Мы с ней встретились сначала в санитарной машине, а потом в госпитале. Для Тамары война на этом закончилась, потому что у нее было серьезное ранение, она хромает до сих пор, а я отлежала месяц в госпитале. После этого госпиталь мне осточертел. Комиссаром госпиталя была наша бывшая студентка, я вошла с ней в сговор, и меня выписали. Ходить мне было все же сложно, и из резерва офицерского состава меня направили в политотдел 42-й армии. Оттуда меня направили в 85-й отдельный полк связи.
Работа была очень любопытная. Полк размещался в Благодатном переулке (сейчас это Благодатная улица), в новостройках (тогдашнего времени, конечно). Техника в полку была самая разная, и, в частности, было две машины. Одна называлась «ЗВС-200», а вторая «МГУ-1000» — это отдельный сюжет, но я для рассказа о них не гожусь. Я к ним относилась скептически, с гонором переводчика-разведотдельца, а те, кто на них работал всю войну, считают, что внесли свой вклад в Победу. Это звуковещательные машины, и использовались они по-разному. Когда наша армия перешла в наступление и эти машины использовались для призывов сдаваться в плен, подбирать наши листовки-пропуски в плен, и при помощи этих машин можно было даже договориться о капитуляции какого-то маленького населенного пункта — я могу себе представить, что эти работники имели все основания считать себя очень важными. А вот в начале войны и в блокаду… «МГУ-1000» каталась по разным участкам фронта и вещала на немцев, программу давал политотдел 42-й армии. Программа всегда была одинаковая — приказ главного командования, сводка или листовка о том, какие немцы бедные и несчастные, а потом мы давали музыку. То же самое делала и «ЗВС-200», и те же программы мы передавали из специальных земляночек. На нашем направлении землянка была в нескольких сотнях метров от нынешнего проспекта Ветеранов. Эта землянка подчинялась 109-й стрелковой дивизии. Начальником этой землянки был капитан Кемпф, который был в 109-й дивизии как раз инструктором по работе среди войск и населения противника.
Мои обязанности были такие: я сидела и говорила в микрофон в блиндаже, почти как в мирное время. Установка обслуживалась выносными громкоговорителями с проводной связью. Была специальная группа, которая обслуживала эти громкоговорители и полностью отвечала за них. Вообще мы сильно зависели от направления ветра. Если ветер был на нас, то я не работала, а болтала с моим приятелем, Самуилом Харитоновым.
Нельзя сказать, что у нас был постоянный коллектив дикторов. Помимо меня, там на учете и довольствии состоял еще один диктор, бывший актер Женя Мусатов, который потом стал экскурсоводом в Царском Селе. Я ему по гроб жизни обязана тем, что он меня научил правильно дышать, чтобы гортань не сильно уставала и при этом все было слышно. Его старший брат тоже у нас работал диктором. Еще у нас был один русский немец, Унрау. Он был в привилегированном положении, ни под какие репрессии не попадал.
Итак, было еще две установки. Установкой «ЗВС-200» командовал совершенно замечательный лейтенант Старков. Более обворожительного человека в своей жизни я не встречала. Честно скажу, влюблена не была, но он был страшно обаятельный москвич. Он специализировался на каких-то хитрых звуковещательных установках, которые испытывались на кораблях в бесконечных командировках. Поэтому, как он шутливо мне рассказывал, у него с женой был вечный медовый месяц. Он показывал мне фотографию жены и двух достаточно больших девчонок. А потом я узнала, что он с войны вернулся женатым на одной из наших девчонок! Может быть, его жена во время войны нашла себе другой медовый месяц…
