Еще два немецких танка я сжег из ПТР под Орджоникидзе. Немцы решили нас обмануть: началась танковая атака, и вдруг командиры заметили, что на башнях танков нарисованы красные звезды и лозунги «Смерть немецким оккупантам», а танки не наши, «трофейные», а чисто немецкие. В наших рядах появилось замешательство, а вдруг по своим ударим? Но командиры быстро разобрались, что это «фальшивка», на немецкую уловку не купились, и когда танки подошли поближе, мы открыли огонь, и мне повезло подбить танки. Ордена Отечественной войны тогда были большой редкостью, и многие бойцы приходили в мою роту просто из любопытства, посмотреть на них.
— Как простые красноармейцы относились к тому, что попали служить в роту ПТР?
— Когда отправляли курсантов на фронт, то нам выделили всего два дня на изучение противотанкового ружья ПТРД и прочую подготовку. «Дегтяревский» ПТР был простым и надежным, пробивал лобовую броню толщиной до 40 мм. По молодости лет мы не сетовали, что помимо своего обычного снаряжения приходилось таскать двухметровое противотанковое ружье весом почти в двадцать килограммов, здоровье на это у нас было.
Из ПТРД можно было не только уничтожить танк или БТР, но и сбить самолет.
Например, летом сорок второго наш курсант по фамилии Лях сбил из ПТР немецкий самолет-разведчик «раму», мы бросились его обнимать, а еще через час Лях погиб… А как относились бойцы к тому, что попали в пэтээровцы? В сорок втором году это считалось равносильно самоубийству. Стопроцентная смерть.
Артиллерии не хватало, расчеты ПТР постоянно выдвигались вперед: или в первую линию траншей, или на нейтральную полосу и первыми вступали в бой. Весной сорок третьего, уже после второго ранения, я решил, что не хочу больше воевать пэтээровцем, и когда с маршевой ротой вернулся на передовую и «покупатели» стали набирать к себе людей из пополнения, то сразу вышел на призыв «Пехота, выходи!», предпочитая любую другую фронтовую долю и другую смерть, только бы быть подальше от этого надоевшего противотанкового ружья.
В конце войны в стрелковых ротах уже почти не встречались ПТРы, а в каждом полку уже была не рота противотанковых ружей, а всего лишь отдельный взвод, поскольку эффективность ПТР в борьбе с новыми образцами немецких танков сильно снизилась.
— А сколько всего раз Вы были ранены?
— Ранен четыре раза. Была еще одна серьезная контузия, после которой я месяц не мог говорить. Первое ранение получил на Кавказе, осколки снаряда попали в руку, второе — весной сорок третьего года — ранение в грудь, но в госпитале пролежал недолго. Третье ранение — пулевое, в руку, но строй я не покинул, лечился при части. Четвертое ранение — снаряд разорвался позади меня и осколок попал мне в спину. И было еще одно ранение — в рукопашном бою мне немец штыком распорол руку, но здесь обошлось без госпиталя.
— Когда Вы получили офицерское звание?
— В начале сорок четвертого года, когда мы стояли в обороне на Перекопе, меня вызвали в штаб полка и объявили, что я направляюсь в Мариуполь на армейские двухмесячные курсы младших лейтенантов.
К тому времени я уже полгода командовал стрелковым взводом в звании старшего сержанта и даже исполнял обязанности командира роты, правда, в этой «роте» нас оставалось всего девять человек. Из нашей дивизии на офицерские курсы прибыло 33 человека, проучились мы там всего один месяц, потом всем присвоили звания младших лейтенантов и вернули по своим частям. Только один из нас не получил офицерских погон: начальство выяснило, что он был в плену, и «перестраховалось»… По возвращении в полк я сразу принял под командование стрелковую роту и в этой должности прошел до конца войны.
— Продержаться живым на передовой свыше года, командуя стрелковой ротой, считалось запредельным везением?
— Не совсем так, это кому как повезет, например, у нас в 1-м батальоне был офицер, прокомандовавший стрелковой ротой полтора года. Все зависело оттого, наступаем мы или сидим в обороне. В сорок пятом году в Курляндии уже было полегче воевать, потери стали меньше. А до этого… Перед штурмом Бельбека и Сапун-горы у меня в роте насчитывалось 76 человек, а когда к Херсонесу вышли, то в строю оставалось всего 18 бойцов, и моя рота после таких потерь считалась самой полнокровной в полку.
Бой за Сапун-гору был неимоверно тяжелый. В нашем полку был создан отдельный штурмовой батальон, сборное подразделение, и перед штурмом нас передали в другую армию, на усиление. Атаковали Сапун-гору со стороны, где проходит шоссейная дорога и ветка ж/д. Мы проскочили мост и бросились в атаку к подножью горы, и тут по нам ударила своя артиллерия. Поднимались вверх под непрерывным огнем, по крутому каменному склону, рукой камень заденешь, все сыпется. Крови там пролилось много, характерно было то, что немцы остервенело держались до последнего патрона и человека, весь бой на самой горе слился в сплошную рукопашную схватку. Я когда после взятия Сапун-горы попытался последовательно восстановить в памяти события штурма, то получилось, что только в двух рукопашных в этот день мне пришлось убить человек пятнадцать немцев…
— После переброски Вашей дивизии в Прибалтику были еще бои, подобные севастопольским, по своему ожесточению и кровопролитию?
— В Курляндии есть такое местечко, называется Катрене. Штурмовали мы его две недели, бои шли на тотальное истребление, сплошной жуткий огонь… Село находилось на бугре, несколько линий обороны на подступах. Брали мы его очень тяжело, с большими потерями, от роты осталось пять человек. И когда уже захватили село, то прямо за нашей спиной «ожил» немецкий дзот. Мне пришлось его подрывать… Командир полка полковник Румянцев своей властью на месте вручил мне медаль «За отвагу».
Там же, в Прибалтике, соседняя дивизия попала в окружение, и нас бросили к ним на выручку, только мы сами были окружены и разбиты, и к своим я вывел из роты только семь человек.
— Какой бой Вы считаете самым удачным?
— Атака на село Кодынь. Батальоны несколько раз пытались захватить это село, но под плотным немецким огнем откатывались назад с большими потерями. Меня вызвал полковник Румянцев и приказал силами одной роты под прикрытием огня артиллерии скрытно ворваться в село и зацепиться за крайние дома. Атаку назначили на 12.00, в полдень, так что ни о какой «скрытности» речи идти не могло. В роте всего тридцать человек. Когда мне объявили этот приказ, то я понял, что из этого боя шансов вернуться в живых просто нет. Если полк не смог взять село, то что смогу сделать я со своей горсткой бойцов, да еще светлым днем, но, видно, комполка начальники «сверху накрутили хвост» и приказали снова штурмовать село, вот он, возможно, и решил пожертвовать одной ротой… Но все сложилось как нельзя удачно. В двенадцать часов по селу несколькими снарядами ударила крупнокалиберная артиллерия, потом по всей линии начался наш плотный минометный обстрел, и рота пошла в атаку напролом, не залегая и без перебежек. Но повел я своих людей не там, где мне приказал Румянцев, я взял метров двести левее. И тут случилось что-то необъяснимое, невероятное — по нам не вели огонь, мы без потерь, следуя сразу за разрывами своих мин, ворвались на окраину села, а крайние дома стоят пустые. Пустые немецкие траншеи, пулеметы без расчетов.
