А мой младший брат, Владимир, родился в 1931 году.
— Где Вы встретили начало войны?
— Я работал вольнонаемным парикмахером на авиационной базе № 78, дислоцированной перед началом войны на старой границе, западнее Бердичева.
На базе находилась наша бомбардировочная авиация, и в мае сорок первого, вместе с личным составом авиабазы, я отправился в летние лагерях.
Вечером 21 июня я пошел в ближайшую деревню на танцы и задержался там до утра, а на рассвете 22 июня 1941-го нашу базу дотла разбомбили немцы, было повреждено, сожжено и разбито много самолетов, прямо на летном поле. Полный разгром, многие десятки убитых и раненых.
В начале июля, когда германцы вышли к старой границе, остатки авиачасти готовились к перебазированию на восток. Мне предложили остаться на базе, мол, прямо на месте призовем тебя, и будешь рядовым красноармейцем, а не вольнонаемным, и дальше «стричь и брить летчиков», но я отказался, прекрасно понимая, что без моей помощи родители-инвалиды не смогут эвакуироваться из Житомира. От авиабазы до города было километров шестьдесят, я получил справку об увольнении, расчет, меня добросили на машине до шоссе на Житомир, и я пошел в родной город. Но через какое-то время меня остановил патруль из войск НКВД, и я был арестован как «дезертир». Я показывал справку об увольнении, датированную вчерашним числом, объяснял, что мой возраст еще непризывной, но старший «энкэвэдэшник» ответил мне так: «Твой год рождения значения не имеет. Надо Родину защищать, а не в тыл драпать!» Всех задержанных на дороге «дезертиров» отводили в лес, где мы находились под красноармейским конвоем. Ко мне подсел один мужчина средних лет и сказал: «Если ночью не убежим, нас завтра всех расстреляют!» Он подбил меня на побег. Ночью попросили одного караульного, чтобы вывел нас «по нужде», за кустами было что-то вроде отхожего места. И пока этот часовой ждал, когда мы «управимся», мы убежали. Шли к Житомиру окольными путями, лесами, и кем был мой напарник по побегу, оставалось только догадываться. Сам он был неместный, и в Житомире его интересовал один определенный адрес. Зашли в город, я показал ему, куда идти, и он позвал меня с собой: «Пошли со мной. Не пожалеешь. Там тебя никакое НКВД не достанет». Но я не захотел. Кем он был — немецким шпионом, дезертиром, уркой или просто «темной личностью»? Я так и не понял.
Житомир казался полностью опустевшим, я не видел ни милиции или красноармейцев, ни каких-то представителей местной власти. По дороге видел, как местные жители тащат все подряд из покинутых еврейских домов и квартир, а некоторые украинцы в них прямиком заселяются. Кругом неприкрытый наглый грабеж и хаос…
Пришел домой, родители меня уже ждали с собранными узелками. Мы рассчитывали идти пешком на Киев, но, проходя мимо железнодорожного вокзала, заметили стоящий под парами эшелон, составленный из открытых грузовых платформ. Это был последний эшелон, уходящий из города с эвакуированными. Два паровоза и прицепленные к ним открытые угольные платформы — площадки. Люди тесно сидели на этих площадках, и втиснуться в эту плотную людскую массу было неимоверно трудно. Лечь было невозможно, только сидеть, столько народа набилось на эти площадки, спасаясь от неминуемой смерти. При помощи дежурного по вокзалу нас воткнули, буквально втиснули на одну из платформ. Мы отъехали от Житомира несколько километров, поезд шел мимо военного «зимнего» аэродрома, и я увидел, как с него, совсем недалеко от «железки», в небо взлетает самолет. Я еще подумал — это наш самолет, а он сделал разворот в воздухе и… спикировал на нас и стал бомбить эшелон, и, пролетая над платформами, бил из пулеметов… Проехали еще немного, опять бомбежка, немецкие летчики делали по два захода на состав. Кто мог, спрыгивал с платформы и бежал спасаться в ближний лес, но мои родители-инвалиды не могли бежать и оставались на месте, уповая на волю Божью. После каждой бомбежки убитых и раненых собирали в кучи… Сильную бомбежку нам пришлось пережить в Кременчуге, но после, когда эшелон пошел к России, нас уже не бомбили. В дороге эвакуированных не кормили, каждый питался чем мог. В итоге мы доехали до станции Новоанненской Сталинградской области, а потом нам приказали покинуть платформы, объявили, что забирают наш состав, якобы для эвакуации какого-то завода. Так мы оказались посреди донской степи.
— Что произошло дальше с эвакуированными?
— Нас развезли по окрестным колхозам. Группу из 35 беженцев-евреев привезли на хутор Малоголовский Деминского сельсовета. Это в 40 километрах от станции.
Казаки даже не понимали, что такое «евреи», на первых порах отнеслись к нам по-братски, как к родным. Но был на хуторе один старик, ветеринарный фельдшер, так он стал ходить по домам и пропагандировать казаков, мол, это «жиды-христопродавцы, они Христа распяли и кровь нашу пьют». И за какие-то несколько дней отношение к нам резко изменилось в худшую сторону, между местными станичниками и нами как бы выросла стена отчуждения. А когда через два месяца фронт стал приближаться к нам, то казаки уже не скупились на угрозы, станичники говорили открыто: «Скоро немцы придут, мы вас всех жидов перевешаем!» Все евреи, те, кто мог, уходили из хутора, пробирались в другие края, но куда могла податься наша семья?
Я работал в колхозе конюхом, на конюшне стояло 65 лошадей, но кормить их было нечем. Скотина просто дохла от голода. Снимали солому с крыш, но и этого корма надолго не хватало. Осенью 1941 года десять человек от нашего колхоза — восемь казаков и двух евреев — отправили на окопные работы. Нам выдали сухой паек на десять суток, довезли до станции и оттуда отправили на рытье противотанковых рвов. Прошло десять дней, нас с окопных работ не отпускают, но и не кормят! Казаки стали меня уговаривать на побег, я был чуть постарше других, что-то уже в этой жизни понимал, и в нашей «десятке» считался «за вожака». Я ответил, что согласен «отсюда линять», но к железной дороге нам идти нельзя, там нас сразу выловят, и если все будут меня слушаться, то я готов провести всех степями до хутора. А это 300 километров пути. Шли только по ночам, двигаясь параллельно железной дороге, побирались по хуторам, воровать я не разрешал. Собирали неубранные колоски с полей, зерна перетирали в руках, тем в основном и питались. Добрались до хутора, и я вернулся к своим обязанностям конюха. Жила наша семья в подсобке при конюшне, которую топить было нечем, поскольку не на чем было поехать за дровами. Большинство лошадей пало…
Зимой мы снова стали голодать. Колхозные амбары пустые, местные казаки кормились с огородов и подсобных хозяйств, а что было делать эвакуированным? Председателем колхоза был хороший мужик по фамилии Максимов.
В колхозе был перегнанный из западных областей скот, и он разрешил мне резать коров-доходяг и мясо раздавать эвакуированным. Я сам разделывал туши.
Хлеба у нас не было, а этим мясом спаслись, пережили голодную зиму.
Весной сорок второго года меня призвали в армию.
— С каким настроением уходили в армию?
— Шел в армию с тяжелым сердцем, знал, что родители без меня пропадут…
Повестка была на 1 мая 1942 года, с хутора нас тогда призывалось три человека.
