Поднятием руки я остановил колонну. Мой конь замер на месте как вкопанный. Главный китаец обратился ко мне с речью. Я жестами показал, чтобы он спустился ко мне, вниз. Глава города вместо того, чтобы выйти навстречу, прислал мне переводчика — сухонького, небольшого роста босого старичка в ветхой рубашонке и брюках, подпоясанных веревочкой. На ломаном русском старичок-переводчик сказал, что меня приглашают на балкон, а войско пусть въезжает в город.
— А что написано на плакате? — спросил я, показывая на иероглифы, начертанные на белом полотнище, висевшем на барьере балкона.
Переводчик мучительно наморщил лоб, но никак не мог найтись с ответом. Потом он откашлялся и сказал:
— Твоя ходыла и ходыть будет!
Я перевел себе это так: «Да здравствует Красная Армия!» На вопрос, откуда он знает русский язык, старичок сказал, что в 1905 году работал во Владивостоке грузчиком.
Между тем знать спустилась с балкона и стала приветливо звать меня наверх. На балкон взбираться я не пожелал и вводить в походном состоянии орудия в город тоже отказался: не хватало еще в ловушку угодить.
— Японцев в городе нет. Они рано утром убежали, — успокаивали меня китайцы, уловив мою настороженность.
И все-таки привал мы организовали в кустарнике за пределами городка. Чтобы размяться после долгого пребывания в седле, я взял в руки хворостинку и пошел с фотоаппаратом на шее в глубь кустарника. На полянке усердно щипали траву с десяток овец. Когда я подошел к ним, навстречу из кустов вышла пожилая женщина. Видно, она хотела своим появлением предупредить меня, чтобы я не принял овец за бесхозных. Овцы были, как и наши, небольшие. Зато китаянка поразила меня: она была полностью обнаженной. К моему удивлению, она нисколько не смущалась своей наготы. Видно, у них было так заведено, что в городе, поселке следует кое-как прикрывать бедра и грудь, а в кустарнике, в поле можно и раздетым ходить. Я поднес фотоаппарат к глазам, чтобы заснять женщину, но тут она застеснялась и повернулась ко мне спиной. Мне стало стыдно, и я опустил камеру.
Вернувшись в расположение дивизиона, я увидел, что он окружен плотной многорядной стеной китайцев. Взрослые и дети, мужчины и женщины из близлежащих деревень пришли поглядеть на странных русских военных. Они внимательно рассматривали орудия, повозки, машины, лошадей, солдат и все, чем солдаты занимаются: как готовят обед, как и что едят, как осматривают коней, повозки.
Китайцев было так много, что наши двести пятьдесят человек со всем имуществом утонули в их плотном кольце. И только проворный старшина Макуха умело управлял этой толпой: показывал местным жителям черту, за которую они не должны ступать, что-то жестами объяснял, а главное, вел с ними, как и другие солдаты, бойкую торговлю. Покупал он у китайцев только те продукты, которые нельзя загрязнить, — арбузы и яйца. Макуха поднимал высоко над головой, например, рваную гимнастерку, а проще говоря, ветошь, предназначенную для чистки пушек, и желающие купить эту вещь китайцы поднимали руки. Старшина смотрел, у кого арбуз покрупнее, и знаком подзывал к себе. Тот подходил, клал арбуз к ногам покупателя и получал взамен гимнастерку. Потом старшина стал разрывать гимнастерки на части и получать арбуз уже за каждый рукав или спинку. Увидев это безобразие, я возмутился. Но старшина успокоил меня:
— Товарищ капитан, они ничего не понимают, рады любой тряпке, чтобы прикрыть наготу.
Я запретил разрывать вещи, и китайцы стали выторговывать цельные брюки и гимнастерки. Но я заметил, что многие наши солдаты покупали яйца и арбузы на деньги, сохранившиеся у них с войны на Западе. В ход пошли драхмы и левы, марки и пенги. Дело дошло до этикеток с пачек сигарет. Неграмотные китайцы все принимали. А политработники дивизиона безучастно наблюдали такую «торговлю» и только улыбались. Пришлось сделать им внушение, а солдатам запретить обманывать несчастных людей.
В 1947 году, демобилизовавшись из армии, я продолжил учебу в институте. Жили мы с женой так бедно, что годовалому сынишке не из чего было сшить курточку. В ход пошла реликвия — мои изрешеченные осколками мины брюки. Тогда-то я и вспомнил бедных китайцев. Мы оказались не богаче их.
Река Ляо-ха-хе
Ляо-ха-хе — это приток многоводной и коварной реки Ляо-хе. Направляясь из города Кайлу, расположенного в предгорьях хребта Большой Хинган, в Порт-Артур, мы пересекли громадную низину Северо-Восточного Китая и удалились от хребта уже километров на триста. Японцев мы так и не встретили, они поспешно убегали при нашем подходе. Наш дивизион продолжал двигаться в авангарде дивизии, и я первым из всех командиров дивизии встречал, наблюдал, удивлялся, преодолевал всевозможные препятствия неведомого нам доселе Китая.
Двигаясь по Китаю, мы всматривались в детали жизни крестьян и горожан. Удивило, например, что у каждой лошади и осла сзади был подвязан мешочек для сбора навоза. Не успеет наш конь набросать помет, как подбегает китаец с коробком и собирает навоз для удобрения своего участка. Китайцы встречали нас дружелюбно. Но к их наготе и бедности (хуже, чем в Румынии) было невозможно привыкнуть.
Однажды утром, часов в десять, в теплый, солнечный день, стояло полное безветрие, с конной разведкой мы вырвались вперед и уже километра четыре ехали по ровной, чистой и гладкой поверхности, состоявшей из плотного мелкого белого песка. Вокруг — ни деревца, ни кустика. Оказалось, это было старое русло отступившей реки. Невдалеке виднелась и сама Ляо-ха-хе. В полукилометре за ней, на сухом месте, вырисовывался высокий, длинный деревянный мост. Мы приблизились к руслу. Бурная, светло-коричневая Ляо-ха-хе не отливала серебром, как наши реки, а темнела среди искрившегося на солнце светлого прибрежного песка. Шириной она была метров двести, но мелкая. Посередине русла возвышался продолговатый островок. По всему было видно, что река пришла сюда не так давно, текла она прямо по песку, никаких берегов с отмоинами, бугорками, растительностью не было и в помине. Однако течение в мелкой реке было очень быстрое. Мутная вода неслась с такой скоростью, что ее потоки, перебегая один в другой, завихрялись, вспучивались, уходили вглубь — смотреть на них и секунду невозможно: кружилась голова. В какую точку ни глянь, всюду стремительно закручиваются и тут же исчезают причудливые буруны. К тому же мутный, желтый поток искрился на солнце великим множеством мелких песчинок. Впечатление было, что вода, взбухая, мерцая, переливаясь, стоит на месте, а ты сам с головокружительной скоростью несешься по ее волнам, качаясь из стороны в сторону.
Судя по колеям, уходившим в воду, мы подъехали к броду. Я пришпорил Монгольца, но он заупрямился, в воду не шел, боялся; наверное, у него, как и у нас, кружилась голова. Я спешился, вошел в воду и, прищурив глаза, двинулся поперек реки. Под ногами было твердое дно, вода даже не заливала сапог. Прошел метров сто, до самого острова, и только кое-где погрузился до краев голенищ. Ну, подумал, ничего страшного, завяжем глаза коням полотенцами и поведем за поводья.
Подошла колонна дивизиона. Я собрал командиров батарей и взводов, дал советы, как преодолеть водную преграду, и переправа началась. Сначала мы беспрепятственно переправили на тот берег автомашины, затем «Студебеккеры» с гаубицами и принялись за пушки и повозки. С завязанными глазами, ведомые тянувшими их за поводья ездовыми, лошади шли по бурлящей воде спокойно и уверенно. На случай, если лошадь оступится и упадет, каждую из них сопровождали с боков по три-четыре солдата, держа наготове веревочные постромки, чтобы в случае чего просунуть их под живот коню и помочь ему подняться на ноги. Как и большинство командиров, я был в одних трусах, весь перепачканный илом, метался от пушки к пушке.
