Почтовая квитанция
К утру мы вместе с немцем были у полковника Фадеева. Комдив обнял каждого и обещал наградить. Мы радовались, как дети, — гуляй, ребята! Расположились на полянке вблизи блиндажа комдива, все наше мокрое обмундирование сохло на кустах, а мы согревались пробежками. И вдруг полковник снова вызвал меня к себе. Ну, думаю, снова хвалить будет. Радостный, в одних трусах вбегаю в блиндаж комдива. Сразу насторожило озабоченное лицо полковника.
— У пленного не оказалось документов, — печально сказал Фадеев, — штаб армии потребовал добыть контрольного пленного. Кроме вас, никто с этой задачей не справится, поэтому даю тебе двое суток, и чтобы новый «язык» был у меня.
Как громом поразили меня эти слова! Ну, где его найдешь, второго пленного?! По старому следу не пойдешь, а больше подходящего места не сыщешь! Как я скажу об этом ребятам?! Это равносильно смертному приговору! Но делать нечего. Иду к разведчикам.
Ошеломляющую новость и они встретили с великой печалью. Сначала у всех моих ребят отнялись языки, наступила мертвая тишина. Но деваться нам было некуда. Такова наша участь.
— Ну что раньше времени умирать, — обратился я к своим друзьям, — будем думать, как выполнить приказ.
— А у второго немца, которого прирезали, неужели в карманах не оказалось никакой бумажки? — осведомился Коренной у моего напарника: все знали, что ему было приказано все забрать из карманов убитого.
Сначала напарник клялся, что ничего у второго немца в карманах не было, а когда друзья по-настоящему прижали его, признался:
— Да была одна маленькая, да, наверное, ее из брюк водой вымыло, когда через реку и болото переправлялись, резинка-то на концах брюк ослабла.
— А может, вытряс при сушке? — не унимались товарищи.
Выстроились в шеренгу, сели все на колени и поползли по поляне искать в траве заветную бумажку. Прочесали каждую травинку на поляне — и ничего не нашли. Вдруг под кустом, где сохли маскхалаты, кто-то заметил: торчит сморщенная полоска бумаги, уже подсохшая в лучах солнца. Ребята осторожно положили ее ко мне в раскрытые ладони, и я, не дыша, как великую святыню, понес бумажку к полковнику.
Переводчик бережно разгладил бумажку и начал внимательно всматриваться в нее. Мне показалось, что рассматривал он ее целую вечность. Сам я смотрел не на бумажку, а на лицо переводчика: что-то сейчас на нем высветится — десять жизней или десять смертей?.. И вдруг лицо переводчика стало медленно просветляться, глаза расширились, и он медленно проговорил:
— Это почтовая квитанция, немец посылку отослал, на ней можно разобрать номер полевой почты.
— Да разбирай же! — почти в один голос вскрикнули мы с полковником.
Наконец переводчик назвал номер полевой почты. Его тут же сообщили в штаб армии. Теперь с замиранием сердца я начал ждать ответного звонка из штаба.
Трубку взял комдив:
— «Полевая почта «Великой Германии»? — переспросил он, лицо полковника расползлось в улыбке, и мы с переводчиком поняли, что наш пленный правильно назвал свою часть.
Ну, а когда полковник сказал мне, что контрольный пленный не нужен, я чуть не подпрыгнул до потолка и помчался к своим разведчикам. Наверное, я сообщил им самую радостную весть, какую каждый из них когда-либо слышал за всю свою жизнь. Все мы пережили второе рождение и боготворили бумажку, спасшую наши жизни.
Да, повезло нам несказанно. Маленькая бумажка спасла не менее десятка жизней.
Кочелаба-спаситель
В июне сорок третьего я командовал гаубичной батареей, поддерживал огнем стрелковый батальон. Мой наблюдательный пункт на опушке рощицы располагался рядом с КП комбата. Впереди, двадцатью метрами ниже, проходила наша первая траншея, дальше нейтралка, Донец и, за рекой, на высокой лесистой горе правого берега — немцы.
На мой наблюдательный пункт пришел капитан Кочелаба, помначштаба нашего артполка, пришел проверить, на самом ли деле я сижу там, где показал на схеме. Для меня такое недоверие штаба было оскорбительным. Но такие проверки были необходимы. К стыду нашему, некоторые трусливые службисты из числа кадровых офицеров в целях собственной безопасности устраивали свои наблюдательные пункты где-нибудь на задворках, откуда и противника-то толком не видно, а то и в погребах располагались. А докладывали, что сидят на самой передовой. Именно эти щеголеватые лжецы преувеличивали силы немцев, чтобы получить от начальства побольше подкреплений, называли завышенные цифры уничтоженных ими сил противника. Штабы заранее не верили им и вносили нужные коррективы в сообщения лжецов, потому что и сами грешили подобным образом в своих донесениях наверх, особенно в наградных документах. А страдали от этой заскорузлой армейской болезни честные офицеры. В основном из числа запасников, бывших студентов и десятиклассников, которые не прошли вредную школу очковтирательства. Начальство сомневалось в правдивости их донесений, а потому автоматически раза в три изменяло полученные от них данные. А главное, страдало от таких махинаций дело, страдали честные офицеры.
Но мне на фронте везло в другом: меня долго не убивало и редко ранило. Ну а коли долго остаешься жив, постепенно приобретается опыт, а потому и убить меня было уже не просто. Разве что случайно. Но случайности у меня тоже были счастливыми. Капитан Кочелаба пришел меня проверять ровно за пять минут до обстрела немцами моего НП. Если бы он пришел с проверкой на шесть минут позже или совсем не пришел, я бы неминуемо погиб.
А дело было так. Местность на берегу реки у сосенок была сплошь песчаная. Окопы нельзя было отрывать глубокими — при обстреле засыплет песком. А стояла жара. Мой разведчик для прохлады выбухал себе в песке окоп метра полтора глубиной. Я на ночь выгнал его, от греха, из этого ровика. Случилось так, что той ночью спать мне было некогда, и я лег отдыхать только утром. И конечно же, спасаясь от жары, устроился, подостлав шинель, на дне именно этого злополучного, но прохладного окопа: мне-то никто не мог запретить сделать это.
Только заснул, и тут пришел Кочелаба. Поднял меня из окопа, и устроились с ним в тенечке под сосной; мы хорошо знали друг друга и рады были встрече.
— Ну чего я тебя проверять буду? Ты всегда сидишь в пехоте, потому за тебя и бьются комбаты, — сказал Кочелаба.
— Ты слышал, Толю Григорьева убило? — спросил я.
— Знаю, — горестно откликнулся Кочелаба. — Они там, в тыловой деревне, в бесхозной хате организовали баню, в нее-то и попала бомба, всех четверых разнесло в клочья.
— А Толя мне всегда сочувствовал, — вспомнил я друга, — он-то, техник, в тылах обитал, надеялся выжить. «А вот тебе, — говорил, — каждую минуту смерть грозит». Он был из Ленинграда…
Нашу беседу прервал характерный клекот летящего тяжелого снаряда. Тут же метрах в двухстах грохнул мощный разрыв. Мы успели прилечь, и над нами зло прошумели осколки.
— Килограммов сто, не меньше, — определил я.
