Проснулся я тогда поздним утром и увидел, что лежу снова в воде и от моего тела поднимается легкий пар. Глиняное ложе-корытце, в котором я спал всю ночь, до краев заполнила дождевая вода, лившаяся с потолка блиндажика. Не мешкая, я выполз из утлого убежища, переполз по-пластунски бугорок позади передовой и понесся на огневую позицию своей батареи. Там родненькие мои огневики проделали со мною те же «процедуры», что и вчера связисты на передовой, я вдоволь выспался в тепле и на другой день в полном боевом уже был снова на своем НП.
Глава одиннадцатая
Весеннее наступление
Март — начало апреля 1944 года
Чуть не застрелился
Наступил март, а с ним и ранняя украинская весна. Сошел снег, и вся оборона у нас и у немцев оказалась на виду — вот они, совсем рядом, немецкие траншеи, блиндажи, колючая проволока спиралей Бруно и круглые железные банки на земле — противопехотные мины.
8 марта 1944 года в составе 64-го стрелкового корпуса 57-й армии 3-го Украинского фронта мы поднялись в новое, уже весеннее наступление, чтобы освободить Правобережную Украину. Дело происходило так: мы наступали, а немцы, дав очередной бой на заранее подготовленном рубеже, быстро отступали. Но, будучи более маневренными, они часто при отступлении контратаковали нас пехотой и танками. Иногда мы не успевали их догонять — они ведь на машинах, а мы пешью. Вот и сейчас мы отстали и упустили их, потеряли из вида. Наш артполк уже пришел в небольшое село Ворошиловку, а пехота приотстала. Комдив генерал-майор Миляев приказал: пока подойдут стрелковые полки, на случай атаки танков выставить на прямую наводку перед селом все восемь батарей артполка.
Наш 1-й дивизион упредил приказ командира дивизии, свою 1-ю пушечную батарею мы уже поставили на прямую наводку в трех километрах правее дороги на запад, так как по подсохшей степи танки дорог не признают. Ну, а нас, командира 2-й батареи и меня, командира 3-й, Гордиенко повел в поле левее дороги, чтобы выбрать тактически выгодные позиции для установки наших батарей. Исходили мы километров пятнадцать, пока нашли подходящие места для орудий, село с нашими пушками осталось далеко позади.
Мартовское солнце на Украине печет нещадно, особенно если ты в полушубке, кирзовых сапогах, облепленных стопудовой грязью, и в шапке-ушанке. Перед возвращением решили на подсохшем бугорке немного передохнуть. Я не утерпел, улегся на спину на покрасневшую прошлогоднюю травку. Онемевшие руки и ноги раскидал во все стороны. Устали мы настолько, что я подумал: все, больше никуда не пойду, стреляй меня на месте — не поднимусь, пока не передохну. Усталость эта была не сиюминутная. Мы, кто воевал на передовой, постоянно находились в стрессовом состоянии. Ну, а те из нас, кого к тому же долго не ранило и не убивало, испытывали неимоверную усталость от войны. Хотя вслух никто из нас об этом никогда никому не говорил. Сразу же донесут, и тебя потащат в особый отдел за упаднические настроения. В этом вся трагедия «неубиваемых».
В непрерывных, изо дня в день боях все твое тело измочалено до последней жилки. Да разве только тело? Умереть бы на этом солнечном взгорке, и всему конец. Но вот полежал немного, передохнул, вспомнил Лермонтова: «Но не тем холодным сном могилы…» — да, «не тем холодным сном могилы я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб дыша вздымалась тихо грудь…» Открываю глаза — а небо-то голубое-голубое, бездонное, не звенят еще в нем жаворонки да и вообще никакой птицы не видно, а все равно хорошо… Не знаю, о чем в эти минуты блаженного отдохновения на солнечном припеке думали мои товарищи, оба они молчали, а я, продолжая смотреть широко открытыми глазами в небесную синеву, воспел про себя: «Дывлюсь я на небо, та и думку гадаю: чому ж я нэ сокил, чому ж нэ летаю?..» Но, видно, время, отпущенное на лирику, закончилось, меня будто кто в бок кольнул: ВЗГЛЯНИ-КА НА ЗАПАД! Приподнимаюсь, всматриваюсь, оглядывая горизонт, и вижу: далеко-далеко, километрах в семи, высоко в небо поднимаются клубы пыли.
— Товарищ майор, — обращаюсь к командиру полка, — вроде бы танки пылят, посмотрите-ка во-о-н туда.
Гордиенко поднялся во весь свой могучий рост, присмотрелся:
— Похоже, танки. Вставайте, хлопцы, айда к своим пушкам в деревню.
Ох, как не хотелось вставать! Нисколько не отдохнул еще ни от марша, ни от этой проклятой ходьбы. А подниматься надо. И мы быстро пошли в Ворошиловку. А до нее километра четыре. Сначала шли скорым шагом, потом, постоянно оглядываясь, побежали рысцой. Когда же увидели, что часть танков отделилась от основной группы и направилась в нашу сторону, припустили уже изо всех сил. А силы уже давно кончились. Тяжело дыша, впереди несся долговязый, немного трусливый Гордиенко, за ним Ковалев, я замыкаю группу. Постоянно оглядываясь, четко вижу, что танки несутся двумя группами: большая часть нацелилась на нашу 1-ю батарею, остальные приближаются к нам. Мы уже и забыли об отдыхе, продолжаем бежать, пустив в ход не второе, а, наверное, уже пятое, а то и седьмое дыхание. Горячий выдыхаемый воздух жжет горло, в груди горит огнем, а сердце готово выскочить наружу. Головной танк дал несколько очередей из пулемета, пули пронеслись низко, над самыми головами, чуть не зацепив шапки, и тут же пули просвистели справа и слева. Танк гнался за нами, стреляя поверх голов, мы убегали по ровному полю — ему ничего не стоило прикончить нас из пулемета, тем более из пушки, до нас было всего метров восемьсот, но он этого не делал. И мы с ужасом поняли: мы нужны им живыми! Им нужно знать, где находятся наши войска: вперед ушли или еще на подходе. Чтобы выяснить это, они и хотели поймать нас, а при мне была топографическая карта с нанесенным расположением наших войск. Выстрелами поверх голов танкисты предупреждали и настойчиво требовали: остановитесь! Но мы убегали изо всех сил: пусть лучше поубивают, чем в плен попасть! Плена мы боялись пуще смерти!
Гордиенко, не оборачиваясь, прибавил скорость, мы с Ковалевым начали от него отставать. Передний танк уже нагонял нас, придвигался все ближе и ближе, а до деревни — еще с километр! На наше счастье, началось высохшее русло небольшого ручья; изгибаясь, оно виляло из стороны в сторону и быстро углублялось — пригнувшись, мы бросились бежать спасительными зигзагами. Теперь на какое-то время танк терял нас из вида, но, как только на очередном изгибе мы попадали в поле зрения, тут же выпускал пулеметную очередь. Пули сбивали шапки, но не убивали нас. Вскоре русло ручейка кончилось, и мы снова оказались на ровном поле, потеряв хотя и призрачное, но все-таки хоть какое-то убежище. К ложу ручейка с обеих сторон тянулись неглубокие промоины, по ним когда-то стекала талая вода, из промоин торчала щетина высокой прошлогодней травы, и я понял, что это единственное место в голой степи, где можно спрятать карту. Нагнувшись, но не останавливаясь, сунул карту под корни одного из кустиков. Сзади грянула пулеметная очередь, выпущенная так близко, что звук выстрелов с чудовищной силой ударил по барабанным перепонкам, а пули со страшным шумом пронеслись у самого плеча. Оглядываюсь, танк — вот он, в пятидесяти метрах и вихрем приближается к нам! В смятении мы остановились и закружили на месте, не зная, что предпринять. Наше положение сравнялось с участью мышки, зажатой кошкой в углу. Не сговариваясь, все разом мы вытащили пистолеты. Но не для того, чтобы стрелять по танку. Для того, чтобы вовремя застрелиться. Некуда нам было деться: ни стрельнуть нечем, ни спрятаться негде, и сквозь землю не провалишься. Мы не знали, что будет в следующее мгновение — расстреляют нас из пулемета, ударят ли из пушки или размажут гусеницами по земле, коли мы в плен не сдаемся. Танк остановился, водитель дал между нашими головами пулеметную очередь, принуждая лечь. Тут же приоткрылся стальной люк башни, из него высунулся немец, крикнул:
