Со страшной силой налетела и стала рваться целая очередь новых снарядов. Немец перешел на поражение. От множества мощных и частых разрывов затряслась земля, пыль и дым окутали наше расположение, мириады стальных осколков со зловещим разноголосым шумом рассекали все пространство вокруг. Я содрогнулся всем телом и по привычке хотел снова укрыться в воронке. Но надменно-осуждающий взгляд Ивана, по-прежнему стоявшего в полный рост рядом, остановил меня. И тут взыграло самолюбие. Я тоже выпрямился в рост и небрежно спросил:
— Пойдем, что ли?
— Пошли, — как ни в чем не бывало, спокойно-буднично сказал Морозов, и мы медленно, выхваляясь один перед другим, пошли сквозь разрывы к пушечным окопам.
Немецкий артиллерист в поднявшейся пыли и дыму потерял нас из виду. Но когда вновь увидел целыми и невредимыми, обозлился и такой беспощадный огонь открыл, что, казалось, теперь на этом месте не должно остаться ничего живого. Я сам однажды стрелял так по двум убегавшим фашистам, но, когда рассеялся дым после третьего снаряда и уцелевший немец взвалил себе на плечи раненого товарища, я перестал стрелять, подивившись живучести немецких солдат и умилившись доброте истинного филантропа. Настроение немецкого артиллериста мы ощутили, как только на наши головы очередь за очередью посыпались новые вражеские снаряды. Рисуясь друг перед другом, мы под обстрелом шли дальше, не ускоряя шага. Как снежная буря, наши тела со всех сторон овевали тысячи осколков. Творилось что-то невообразимое! Но, как в кинофильме, когда героев по сценарию убивать еще рано, так и мы шли сквозь огонь невредимыми — ни один разрыв снаряда, ни один осколок не коснулись нас. А немец, мне не чета, не стал восторгаться и умиляться нашей храбрости. Взбесившись, он еще больше усилил огонь — палил уже из всех шести орудий своей батареи! Такого длительного и дотошного обстрела я не видел и не испытал после за всю войну. Снаряды рвались впереди и сзади, слева и справа, пыль и дым лезли в глаза, в уши, а осколки, злобно рыча, тонко посвистывая, жалобно завывая, летели мимо наших дурных голов и волшебно-неуязвимых тел. Мы шли все так же не спеша и молча, не глядя друг на друга. Мои огневики, вытянув шеи из орудийных окопов, настоятельно и зло жестикулировали нам: дескать, ложись! А мы продолжали свою прогулку. Когда мы впрыгнули в орудийные окопы, немец потерял нас из виду и перестал стрелять. Бледные и потные, мы сняли с голов пилотки и, не спеша, стали вытирать ими лица. Верх пилотки Морозова был надвое рассечен осколком.
— Товарищи капитаны! Как вам не стыдно подставляться?! — в один голос гневно загудели пожилые солдаты.
— Ну и дураки мы с тобою, — сказал я убежденно Морозову.
Вдруг лицо его дико перекосилось, из зажмуренных глаз брызнули крупные слезы, на виду у солдат он поднес к глазам свои могучие кулаки, разрыдался и срывающимся громким мальчишеским голосом отчаянно закричал:
— Я больше не могу-у-у!!! Не могу-у-у! Больше не могу-у-у!!!
Никогда раньше я не только не видел его в таком состоянии, но и представить себе не мог, что этот волевой и смелый человек может дойти до такого полнейшего нервного истощения, до стресса. Сам я был точно в таком же психологическом состоянии, и только какая-то тоненькая ниточка еще удерживала меня от точно такой же истерики. Наверное, меня сдержало еще и присутствие собственных солдат. А вот благоразумие уже было утеряно и мною. Три месяца непрерывных боев, атаки и обстрелы, танки и самолеты, немцы, стремящиеся сбросить нас в реку, — все это совершенно доконало нас, все нервы вымотало, мы дошли до полного нервного и физического изнеможения, готовы были волками взвыть, броситься на рожон. Других ранит, убивает и этим прекращает мучения, — мы же как завороженные!
Конечно, с нашей стороны это было отчаянное безумие, безысходное стремление умереть. Но какая сила отводила от нас смерть?..
К вечеру по явным и тайным каналам о нашей выходке уже было известно комдиву. Генерал вызвал нас поодиночке на командный пункт и после крепкой ругани, поняв все же наше состояние, отправил обоих в Одессу, в офицерский дом отдыха. Ранее мы и не слышали о существовании таких домов, где отдыхали в основном люди из штабов, тылов и политработники. Генерал так и сказал нам:
— Жертвую единственные две путевки в санаторий на море, впервые пришли в дивизию. И то потому, что хорошо знаю вас как самых незаменимых боевых офицеров.
Он бы отдал нас под суд, если бы мы с Морозовым не были его опорой в любом бою. А особый отдел был уже тут как тут.
И почему у нас отпуска с передовой не давали? Немцы своим давали, хотя дефицит личного состава у них был куда больше нашего. Не думаю, что доброта и жалость толкали их на это, скорее практичность. Немецкое командование понимало, что отдохнувший солдат в три раза лучше воюет, а наше об этом даже и не задумывалось. Воюй, пока тебя не ранит или не убьет. А этого ждать было недолго. Так оно и получалось. А что было с теми, кого щадили пули? По себе знаю — чуть с ума не сходили.
Десять дней, проведенных на берегу моря, вдали от фронта, как рукой сняли с нас все напряжение, и мы вернулись на передовую, как новые пятиалтынные. Нам еще чудился шум накатывающих волн голубого моря, мраморный блеск дворцовых стен, как вдруг оказались мы в земляном окопе, развороченная снарядами сырая земля почти коснулась наших губ, дохнула свежим черноземом, чем-то родным, привычным, близким… и страшным.
А потом мы снова пошли в наступление, окружили немцев под Яссами и Кишиневом…
Глава четырнадцатая
Герои мои, огневики!
Бой 26 августа 1944 года
Мы чуть не опоздали, хотя и мчались на машинах с пушками к деревне Каракуй в Молдавии на самой высокой скорости. Мне, командиру дивизиона, полковой командир приказал экстренно, в течение десяти минут, собрать и возглавить пушечную батарею и упредить немцев. В двадцати километрах от нашего расположения большой отряд из окруженной Ясско-Кишиневской группировки вырвался ночью из кольца и по широкой многокилометровой балке уходил на запад. Нам приказано во что бы то ни стало опередить, задержать и уничтожить прорвавшихся немцев. Вторая батарея в минувших боях потеряла сразу командира и всех трех взводных, поэтому из трех батарей я выбрал для дела именно ее. Погрузил на машины пять сотен снарядов, посадил в них бойцов орудийных расчетов, санинструктора, и мы двинулись.
Солнце уже всходило, на небе ни облачка, все предвещало жаркий летний день. Но, как это обычно бывает в конце лета, заря была прохладной. Только подъехали к краю широченной балки и отцепили пушки, как в километре слева из-за поворота балки показались передовые подразделения противника.
Это была мощная, густая лавина!
Они двигались в нашу сторону сплошной темной массой по всей ширине балки, беспорядочно, но довольно быстро. Каждый фашист на исходе сил стремился обогнать других, поэтому вся масса как бы кишела и шевелилась изнутри. Ее хребет поблескивал металлом и переливался в лучах восходящего солнца. Машины, повозки, бронетранспортеры, пешие и конные солдаты плотно жались друг к другу, не оставляя ни малейшего просвета.
