Мы с солдатами перебежками и ползком, прячась за домами, побежали на мой наблюдательный пункт. Туда же прибыл с горсткой солдат 1-й батареи и мой заместитель по строевой части капитан Свинцов. Все офицеры с обеих батарей погибли в бою. Спускаюсь в погреб, где сидел комбат, а там только отключенные провода болтаются.
Решаю бежать из города на опушку леса, там подключиться к телефонному кабелю, идущему на гаубичную батарею, и ее огнем воспрепятствовать дальнейшему продвижению немцев. Выскакиваю на улицу, а по ней бежит толпа орущих и стреляющих, обезумевших от успеха немецких пехотинцев. Я — быстро назад, в калитку. Огородами обгоняем немцев, попадаем на опушку леса. Благо связист на НП уцелел и с телефонным аппаратом находится теперь рядом со мною. Связываемся с батареей, открываю огонь из гаубиц и останавливаю наступающих немцев. Тут же, на НП, оказался и комбат, его пехотинцы заняли оборону вдоль опушки предгорного леса.
Отправил капитана Свинцова на огневую позицию гаубичной батареи, чтобы он, в случае прорыва немцев, увел ее в безопасное место. А сам наконец вздохнул и огляделся вокруг. С помощью уцелевших солдат взялся оборудовать собственный наблюдательный пункт. И только теперь внезапно ощутил настоящий страх за все случившееся. Две мои батареи вместе с людьми и конями погибли! Городок мы оставили! И за все в ответе я один! Проиграл бой! — хотя и неравный, заранее обреченный. Настроение у меня — самое что ни на есть паршивое. Что-то будет?! Не рад, что и сам уцелел в этом бою. Правда, в отместку за потерю восьми пушек мы уничтожили девять немецких танков, хотя об этом, как и о том, что меня бросили на съедение немцам, речи, ясно, никто не поведет. А вот за то, что потерял две батареи и оставил город, спросят строго.
Так и вышло.
Генуг!
Где-то среди ночи к нам верхом прискакал заместитель комдива полковник Урюпин со своим ординарцем-девушкой. Участник Гражданской войны, недалекий, грубый, безграмотный человек. Ни полк, ни дивизию ему не доверяют — вот он всю войну и ходит в замах. Оказалось, он приехал по мою душу. Ищет меня, чтобы разобраться, допросить, как и что было.
— Где твой дивизион? — нахмурившись, зло и резко спросил Урюпин.
— Гаубичная батарея стоит на закрытой позиции на просеке в горах Вертеш, — докладываю. — Пушечные батареи во время боя раздавлены немецкими танками. На мои восемь пушек танков было сорок, девять из них мы подбили. Орудийные расчеты и кони погибли.
— Лучше бы ты не приходил, списали бы тебя вместе с пушками, — откровенно заявил Урюпин. — А теперь тебя же под суд отдавать надо.
— За что?! — вырвалось у меня.
— Мне жалко тебя, но мы ничего поделать не можем. Приказ «Ни шагу назад!» никто не отменял.
О том, что меня зверски подставили, выведя полки из Пустовама, и речи нет.
Отругав матом девушку-ординарца, она же была у него и коноводом, за утерянную курительную трубку, полковник, не попрощавшись и не сказав мне больше ни слова, ускакал восвояси.
Это у меня была вторая встреча с Урюпиным. Еще в сорок втором подо Ржевом, когда я был старшим на батарее, он заявился к нам на огневую позицию с проверкой чистоты орудий. Зеркальный блеск ажурных переплетений сорока нарезов широченного гаубичного ствола так поразил тогда Урюпина, что, не находя слов выразить свое восхищение, он приставил губы к казеннику и во все горло закричал в ствол: «Урюпин, так твою мать!!!»
Мне до слез, до боли в сердце жаль потерянных в бою вместе с расчетами двух пушечных батарей. Немцы безжалостно уничтожили их. Меня же миновали осколки снарядов и пули. Но большего, чем подбить двумя батареями девять танков, я сделать не мог, хотя и старался изо всех сил, не щадя самой жизни. Не виноват же я в том, что остался жив! Да и батарейцы мои бились искусно и самоотверженно — ни один не уклонился от боя! Стреляли под градом пуль и осколков! А теперь меня еще и судить будут как труса и изменника! За то, что отступил, грозит расстрел или штрафбат, а это еще хуже. Главное, погибать предателем от своих страшно. И никому ничего не докажешь. И никакие свидетели не помогут. Ох, как тяжко было мне! В свои двадцать три года из-за учебы в институте и войны я не имел почти никакого жизненного опыта. Умел только учиться и воевать. Да живуч был. И ни успокоить, ни ободрить, ни посоветовать, ни облегчить мою участь было некому. Командиры батарей погибли, зам по строевой и начальник штаба — мои ровесники, столько же смыслят, сколько и я. Единственный опытный человек в дивизионе — это замполит Карпов. Он на шестнадцать лет старше меня, умный, хитрый, знает все ходы и выходы. Осведомлен, конечно, и о случившемся. Но он сидит по-прежнему на кухне, голоса не подает, от меня совсем отстранился как от подсудного. Даже не позвонил по телефону. Он, дескать, в бою не участвовал, пушек не терял, не отступал и ни в чем не повинен. Парторг Каплатадзе воспитан в том же духе. Тоже сидит на кухне вместе с комсоргом дивизиона. Позвонил с кухни лишь новый парторг, который пришел на смену Каплатадзе, Иван Акимович Шевченко. Он только сегодня в дивизион пришел. Это не кадровый политработник, был адъютантом у командира полка. Ему лет тридцать, окончил аспирантуру. Чем-то не угодил командиру полка, а может, тот к полевой подруге приревновал — в общем, рассчитался с ним, отправил в парторги. Шевченко знает меня как боевого командира, может, он что посоветует, обещал утром подойти на НП. Хоть с ним душу отведу. С подчиненными ведь не пооткровенничаешь. Не нахожу себе места. Ну почему меня ни один осколок не зацепил? Как не рад я, что остался жив. Ведь от гусеницы танка я спасся случайно: надо же было танку подоспеть ко мне в тот момент, когда я откинулся от прицела, а то бы вместе с пушкой конец и мне. Если бы не откат… И почему меня танк не раздавил?!!
Однако хватит горевать, войну никто не отменил. Немцы по-прежнему стреляют, маневрируют, еще, чего доброго, решат дальше двинуться. А у меня всего одна батарея. Надо, несмотря ни на что, собраться, в обстановку вникнуть. Что там командир батальона делает? Тоже хорош гусь. Сбежал со своими солдатиками и притих тут на опушке, никто его не беспокоит. Он батареи не терял.
Утром звонит по телефону генерал:
— Я в курсе дела. Верю, что ты сделал все возможное. Но все равно тебя судить будут. Готовься. Однако я знаю тебя как находчивого офицера. Попытайся вытащить от немцев пушки. Докажи прокурору, что они поломаны и не могли стрелять. Может, и смягчишь свою участь. В штаб армии я еще не докладывал. Даю тебе двое суток. Попытайся вытащить пушки.
— Товарищ генерал! Я честно бился. Вы же знаете, что четыре полка сняли. На нас сорок танков шли. Девять мы подбили. Я же не виноват, что сам живой остался. Как же я вытащу пушки? Немцы сплошную траншею роют. Их танки взад-вперед по передовой ходят. А мои пушки на той окраине городка лежат, смятые в лепешку. Да у меня ни людей, ни коней нет.
Генерал больше ничего не сказал.
Что же делать? А вот и Иван Акимович, новый парторг дивизиона, ему я обрадовался. Он посочувствовал мне, сели и начали думать: что же делать? Я и говорю:
