Старший на батарее лейтенант Ощепков, откинув за спину палетку, быстро подбежал ко мне, красиво приосанился и молодцевато доложил обстановку на батарее. Я всегда любовался статной фигурой этого умного офицера из кадровиков. Служить он начал еще до войны, но так и застрял на огневых позициях батареи. Может, потому, что здесь безопаснее. Повышение обязательно метнет на передовую. Опрятно одетый в хорошо подогнанное обмундирование, с четкими уставными движениями, Ощепков нравился не только окружавшим его военным, но и местным девушкам. Смуглое, чисто выбритое лицо с большими карими глазами украшала пышная черная шевелюра. В красивом лице этого сибиряка было что-то азиатское. И эта смуглость заранее предполагала смелость и решительность характера. На батарее у Ощепкова всегда был порядок, его огневики обычно вели стрельбу из гаубиц умело, быстро, слаженно и точно. Ко мне, хотя я был моложе старшего лейтенанта годами, да и в армии всего три года, Ощепков относился уважительно. Ценил мое умение управлять огнем батареи, а теперь и дивизиона.
— А это что за рогатины торчат из окопа каждой гаубицы? — строго спрашиваю, показывая на счетверенные зенитные пулеметы.
— Да зенитчики попросились, товарищ капитан, стать рядом, чтобы не долбить мерзлую землю для своих окопов.
— Они же не рядом стали, а залезли в твои окопы! Это же приманка для самолетов! Как только их пулеметы откроют огонь, на них — и на вас! — тут же посыплются бомбы, — возмутился я. — И где же хозяева этих пулеметов?!
— Да они, товарищ капитан, греются в домиках у наших хлопцев.
Подхожу к ближайшей установке и рывком отвожу затвор.
— Что вы делаете?! Стрелять нельзя! — испугался Ощепков.
Вместо ответа жму на гашетку. Четыре пулеметных ствола извергают страшный грохот. На этот рев из ближайшего домика выбегает девица в военной форме. На плечи наспех накинута шинель, волосы не прикрыты, развеваются на ветру. С надрывом, капризно-требовательно кричит в мою сторону:
— Кто разрешил?!
— Где ваш часовой?! Почему пулеметы не охраняются?! — ей в ответ. И Ощепкову: — Ну и джентльмен ты, старший лейтенант! Девочек пожалел, чуть не в постель их с пулеметами впустил! Немедленно убери пулеметы!
Помывшись в морозной солдатской бане, которая и здесь представляла собой дырявую бочку над головой, закрытую с трех сторон палаткой, я зашел в штаб своего дивизиона. Мои штабники располагались в проходной комнате на первом этаже особняка хозяев мельницы. Через эту комнату изредка проходили во внутренние комнаты хозяева. Такая непритязательность и терпимость штабников объяснялась не только их скромностью, немцы никогда бы не потерпели такого. Просто нашим ребятам хотелось более близкого общения с гражданскими людьми, пусть и чужими. На фронте всегда есть потребность побыть среди местных жителей. Помню, в начале января сорок третьего, после непрерывных боев подо Ржевом, где все деревни были выжжены немцами, нас вывозили под Сталинград, так мы часами простаивали на морозе у открытых дверей вагонов-теплушек в надежде увидеть женщину или ребенка. Так мы соскучились за полгода по ним. А однажды там же, в боях подо Ржевом, мне приснился страшный сон. Будто по зеленому лугу нейтральной полосы, что располагалась между нами и немцами, в нашу сторону движется большая толпа женщин и детей в разноцветных одеждах. Все чем-то приятно возбуждены, веселые, радостные. Ребятишки выбегают вперед, и вот они уже на нашем минном поле, а немцы открывают по толпе сильный пулеметный огонь. Толпа заметалась, послышались истошные женские крики, детский плач. «Ложись!» — закричал я в ужасе и проснулся от собственного голоса. Как же я возрадовался, когда понял, что все это происходило во сне!
В штабной комнате мы с моим замполитом и начальником штаба не спеша пообедали. Ели за столом, покрытым скатертью, из хозяйских тарелок, как когда-то дома. Мне это непривычно: и котелок не надо зажимать меж коленей, и не надо беспокоиться, что вот сейчас сыпанет тебе в котелок земля с бруствера. По тому, как наши люди свободно пользовались хозяйской утварью, я понял, что отношения у них с домочадцами хорошие. Ко мне было проявлено особенно трогательное внимание. Это всегда так, когда мы, мокрые, грязные и голодные, приходим с передовой в сравнительно уютные, сухие и теплые «апартаменты» тыловиков. У них совсем иная жизнь. У нас все дни одинаковые: бои да бои. Мы ни праздников не знаем, ни дней недели. Они же знакомства с местными девушками заводят, пирушки, танцы организуют. Вот и под Гантом. Если подарят нам немцы на горе Вертеш свободный от обстрела час-другой, только и развлечения у нас, что наблюдать за диким козлом. Этот могучий красавец с большими загнутыми назад рогами появляется всегда внезапно и неизвестно откуда, вскакивает на свое излюбленное место — самую высокую скалу вершины и, как вкопанный, напрягшись всем телом, предельно подавшись вперед, неподвижно стоит в застывшей грациозной позе. Гордо вскинув мудрую, как у пожилого человека, бородатую голову и устремив острый взор далеко-далеко вперед, в расположение немцев, он будто внимательно изучает позиции противника.
— Как чует, что обстрела не будет, — удивлялся Коренной.
— И чего это он там высматривает? — не отрываясь от телефонной трубки, лопочет про себя молоденький Штанский.
— Может, у него коза осталась там, за линией фронта? — серьезно отвечал Коренной.
И, что интересно, никто никогда не стрельнул в сторону козла, даже от нечего делать. Ни наши, ни немцы. Они, наверное, тоже за ним наблюдали. А козел мог часами так стоять неподвижно.
— Козел стоит — значит, обстрела не будет, — уверенно говорили бойцы.
Да, искренне завидовал я своим тыловикам: у нас козел — у них девушки.
* * *
После обеда у меня еще было с полчаса времени до отъезда. В комнате я остался один. Походил во весь рост по полу туда-сюда — поразмялся на свободе. Вижу, в кресле газеты лежат. Сел на мягкое сиденье и стал читать «Правду». Давно я не испытывал такого блаженства: намытый, после обеда, да в кресле, да еще и газету развернуть!
Вдруг в комнату вкрадчиво постучали. На пороге появилась неимоверной красоты девушка. Видимо, это была дочь хозяина мельницы. Она сделала небольшой реверанс в мою сторону, поздоровалась по-немецки и неторопливо прошла в одну из внутренних комнат. Я продолжал взирать в газету, но уже совсем не вникал в читаемое. Облик девушки вызвал у меня такое волнение, что я только и ждал, когда же она вернется, чтобы еще хоть раз взглянуть на нее. Через несколько минут Мария, как, позже я узнал, зовут девушку, вошла в комнату, сказала опять по-немецки что-то извиняющееся и принялась вытирать пыль на картинах и фотографиях на противоположной от меня стене. Была она в домашней обуви и легком цветастом халатике. Теперь я уже смотрел не в газету — больше прикрывался ею, а на красиво изгибавшуюся спину девушки. Ни я, ни она заговорить не решались. Временами она украдкой косила глазом в мою сторону. Видимо, ей было уже известно, что пришел молодой офицер, старший начальник над обитавшими здесь русскими, и ей было интересно его рассмотреть. Поверх газеты я видел, как она поднимается на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней части киота, как обнажаются из-под легкого домашнего платья круглые ямочки под коленями. Мне, привыкшему видеть только замызганные стеганые ватные брюки солдат, обнаженные девичьи ноги показались сновидением.
