Мы поехали вперед с Астапенко на новое место в голубом автобусе (так и не смогли его перекрасить). Была такая чудесная погода — мороз, лес, занесенный снегом, тишина вдруг такая, как будто бы не было войны. Мы вышли из автобуса и следом пошли пешком — он ехал очень медленно. С нами вместе был старший лейтенант из особого отдела, он остался в автобусе. Мы шли и любовались зимним лесом. Вдруг впереди раздались выстрелы, и автобус наш окружили немцы. Мы были без оружия, только у Астапенко пистолет, он приказал нам отползать, так как тем, кто остался в автобусе, мы помочь не сможем.
Мокрые, окоченевшие, добрались мы до деревни. В автобусе было все наше имущество — дневники (вот почему запрещают их вести), фото, «Огни Москвы» и самое главное — вся ротная документация (Ира — ротный писарь). Ночью, когда мы принимали раненых, привезли старшего лейтенанта из особого отдела, того, что был в голубом автобусе. Как он мог доползти, понять было невозможно, у него не было живого места — весь изранен. Он не может себе простить — как мы могли так развесить уши. Обманула нас тишина. Он не сразу сообразил, когда увидел у дверцы машины фашиста в очках, что это фашист. Открыл дверцу и врезал немцу автоматом по морде, тот упал, а особист успел прыгнуть в кусты, вернее низкие елочки, занесенные снегом, и стал отстреливаться. Шофера убили, а в него бросали гранаты, стреляли, и ему все-таки удалось отползти, а там его подобрали солдаты, услышавшие стрельбу. Ира трясется: за утерю документов могут отдать под трибунал. Мы вспомнили еще один случай с машиной. Мы вышли и шли пешком, а машина ехала впереди, и вдруг раздался взрыв, и от машины ничего не осталось. Налетела на противотанковую мину, и шофер погиб.
Настроение ужасное, хотя все и уверены, что Москву не отдадим. Солдаты стоят насмерть, немцы прорываются только там, где уже некому стоять, где действительно стояли насмерть. Большую помощь оказывают москвичи. Мальчишки — школьники 9–10-х классов — стали бойцами лыжных батальонов. Без конца мимо нас мчатся они в лыжной форме цвета хаки (сверху белые маскировочные костюмы). Их забрасывают частично в тыл на аэросанях. Они тоже стоят насмерть. Ближние подступы к Москве все изрыты противотанковыми рвами, кругом опоясывают надолбы, ежи, зарытые в землю танки, доты, минные поля. Сотни тысяч москвичей работают от темна до темна, роя эти рвы, окопы, ходы сообщений. И все же некоторые начинают поговаривать, что Москва не есть Россия, это, так сказать, запасные позиции. Нет уж, надеяться на такие запасные не будем. У меня ко всему еще и личная большая неприятность. Могут отдать под трибунал — как посмотрит начальство. Я очень устала, почти ничего не соображала, — несколько суток не спала, и вдруг поступает тяжело раненный прокурор дивизии. Он отдал мне свой крохотный пистолетик, который умещается на ладошке, и документы на четырех самострелов. Они были у нас в санбате, и мне их срочно нужно было разыскать. Я пистолет положила в карман брюк, бумаги взяла в руки, села на мешок с перевязочным материалом и… уснула. Растолкал меня Астапенко. Бумаг у меня не было, самострелов тоже не было — их эвакуировали. Можно себе представить мое самочувствие! Прокурор меня просил, чтобы пистолетик был у меня, и я никуда его не сдавала, но я помчалась в штаб и немедленно сдала, пока цел. Вот и жду теперь решения своей участи.
Сегодня мы остановились в деревне, и нам крупно повезло. Хозяйка выделила нам кровать и громадную перину. Мы извлекли из вещмешков шелковые рубашки (все, что осталось от мирной жизни), надели их и втроем, Ира, Оля и я, улеглись на перину. Какое это было блаженство — передать невозможно. Во-первых, сон, во-вторых, перина, в-третьих, разделись, как в мирное время. А солдатики на полу — автомат под голову и только расслабили ремни — в общем, готовность номер один. Уснули, конечно, как убитые. Сколько проспали — неизвестно, и вдруг страшный грохот разбудил нас — в избу что-то попало. Кругом грохотало — рядом горело. Ничего нельзя понять и увидеть. Я успела схватить только телогрейку, уткнулась в сапоги. Больше ничего найти не могла. Выбежали на улицу, вскочили в первую попавшуюся машину и еле унесли ноги. Пропало мое обмундирование, документы и комсомольский билет.
У нас новая подружка — Тоня Скрупская, москвичка, пришла к нам из авиации в унтах. Отчество у нее не очень популярное — Адольфовна. Нам всем она очень понравилась, теперь нас четверо.
Мы остановились в деревне Городище, забито все — не поймешь кем и чем. Мы отыскали одну избу, но там экипаж бомбардировщика, двое раненых. Они никого к себе не пускают, но нас пустили. На двери повесили — «Сыпной тиф», чтобы больше никто не лез. Ребята мировые. Вместе готовили обед, продукты авиационные, нам такие и не снились. Садимся обедать вместе, кто последний выходит из-за стола, моет котелки и посуду.
Настроение у всех такое — есть очень хочется — вкуснота необыкновенная, а мыть никому не хочется. К концу трапезы начинаем выставлять из-за стола по одной ноге и таким образом на скамейке сидим уже верхом, почти боком к столу и потом, как по команде, шарахаемся в сторону. Кто-то зацепил ногой скамейку, и мы все под громовой хохот растягиваемся на полу, и за столом никого не остается.
Тютин принес Оле чемоданчик с вкусными вещами, так что пир продолжается. Очень жаль было расставаться с ребятами.
Наконец-то мы увидели «катюшу». Огневую позицию выбрали почти рядом с нами. Зрелище потрясающее! Сделали несколько залпов и уехали. И сейчас же появились «Юнкерсы», но бомбежка никому вреда не причинила, а «катюш» уже и след простыл.
Мы остановились в большом селе, оно настолько забито войсками, что найти свободную избу просто невозможно. Село сильно бомбят. Все ушли в кино. Иногда нам показывают фильмы в каком-нибудь большом сарае. И настолько у всех выработалась реакция на звук бомб и снарядов: как только в кино услышат — все пригибаются, а кто и ложится, ведь сидят-то на земле. А я осталась, очень хотела спать, да и ночью мне работать. И вот началась ужасная бомбежка. Мне казалось, что скамейка, на которой я лежала, прыгает по комнате, но я продолжала спать. Было темно, самолеты спускались почти на бреющий, и кто-то ракетами им указывал объекты. Задержать никого не удалось. Ночью я дежурила, раненых у нас еще не было, ко мне вдруг явился летчик. Летчик как летчик — в шлеме, в комбинезоне и унтах, с планшетом и стал требовать, чтобы ему сказали, куда отправили летчиков из их части, якобы находившихся у нас. Летчиков, как он утверждал, было четверо. У меня хорошая память на фамилии, я без журнала почти всех помню, мы обслуживаем не только свою дивизию, отказывать никому не имеем права, и все рода войск у нас были, но летчиков никогда не было, уж их-то я бы запомнила непременно.
Летчик этот целый час морочил нам голову, рассказывал анекдоты, предлагал мне махнуть унты на валенки и т. д. Потом пошел к начштаба — жаловаться. Романов вызвал меня и учинил разнос, но летчиков у нас не было — это я знала точно. Ночью прибежал шофер и сказал, что в его машине были наши вещмешки, а ему нужно ехать за ранеными, и он стал выгружать эти мешки. Один из мешков оказался очень тяжелым, и он принес его к нам. Вместе мы развязали мешок и ахнули — в нем было две ракетницы и ракеты. Это диверсант, который всю ночь сигналил самолетам, хранил один из своих мешков в нашей машине. Вызвали дежурного по части, начштаба. Я сказала Романову еще раз, что летчик ищет у нас того, кого никогда не было. И что ему вообще здесь делать, когда аэродромы от нас стоят за тридевять земель?
