До лета 1942 года потери в полку были относительно небольшие. Потеряли не более четверти состава. А в июне 1942 нас днем заставили разведать аэродром на окраине Демьянска. На этом аэродроме базировались истребители. Мы составили график и каждый день летали туда. Фактически посылали на смерть, и несмотря на это, отказов идти на разведку не встречал. Только я там появляюсь, вижу, пыль пошла — взлетают. А как уйдешь? Домой же без сведений не придешь, должен привезти данные. Уходишь к земле, ковыряешься по оврагам, скользишь, выеживаешься. Ушел, потом опять поднимаешься, е… его мать, возвращаешься к аэродрому. Разведал. Прилетел. Доложил. А чтобы проверить, был или не был я над аэродромом, посылают еще самолет. Вот так я вылетов двадцать сделал, но при этом полк потерял половину состава за дневные полеты.
Помню, в одном из вылетов атаковали идущий впереди меня самолет младшего лейтенанта Желткова со штурманом сержантом Матисом. Я запомнил, что они упали примерно километрах в двух от линии фронта. Меня командир полка послал туда вместе с врачом. А как сесть на У-2? Это же лето! Зимой-то на лыжи легко, а здесь на колеса. Надо найти аэродром… Но мы уже настолько были «влетанные». Мне площадки метров 250–300 уже хватало вполне. Самолет подвесишь, и он шлепнется. Нашли, сели. Пошли к самолету… Летчик прямо в самолете сгорел, а этот Матис выбрался из кабины и отползал от самолета. Он еще теплый был. Хороший парень был… Вот такие задания были.
— Летали с парашютами или без?
— Без.
— У штурмана была возможность взять управление на себя?
— Да. Штурмана были не обучены, хотя, конечно, Миша наблатыкался. Иногда, когда идешь домой издалека, говоришь: «Ну давай поуправляй», но редко — у него свое дело, у меня свое дело.
— ШКАС у него стоял?
— Потом уже, перед тем как мне уходить, поставили ШКАС на шкворне.
— Самолеты были камуфлированные?
— Обычные, зеленые. Зимой красили известкой.
— Задание на ночь ставили на одну цель или меняли цели в течение ночи?
— И так было, и так. После каждого вылета штурман идет на КП, докладывает и там уточняет задачу. Один раз был такой случай. Ночью возвращаемся после очередного вылета. Сели. Он пошел докладывать, а я остался сидеть в кабине — вылезать было неохота — был сильный ветер, холодно, а в кабине так не задувало. Я пригрелся, задремал. Технари бомбы подтаскивают, вдвоем подвешивают, самолет заправляют. Техник говорит: «Все в порядке! Бомбы висят. Пошел!» Проснулся. Кричу: «От винта!» Взлетел. Лечу. Говорю: «Мишка! Скоро там?! — Он молчит. — Ты что, твою мать, молчишь?!» Оборачиваюсь — нет Мишки. Ну, я прицелился по расчалкалкам — я же помню их расположение относительно цели в момент сброса бомб — аварийно сбросил бомбы. Прилетел. Он встречает: «Виктор, ты что?!» — «А ты что?!» — «Ну хоть отбомбился?!» — «Да».
— Как строился распорядок дня?
— Жили в деревне. После ночи поспишь часов до 10 утра, а потом разбор полетов. Пообедали и опять на аэродром километра 2–3 пешком. Кормили средненько, но, во всяком случае, не голодали. Черный хлеб, белого хлеба не было. Осенью картошку давали, а так крупа — ячневая, перловая, иногда пшено, гречка была редко. Консервы. Мяса почти не было. Потом американские консервы пошли, повкуснее. Масло давали. Но бывало, конечно, что не подвезут… Бортпайка не было. 100 граммов давали, когда полк воюет. Если боевых вылетов не было — не давали. Водка такая дерьмовая была, так от нее воняло — ужас! Я вначале совсем не пил. Под конец начал пробовать. И курить начал.
— Шоколад давали?
— Нет. Когда я уже на истребителях воевать стал, там давали шоколад и кока-колу.
Весной 1943 года мне присвоили звание лейтенанта. Я уже был заместителем командира эскадрильи. Какой-никакой, а У-2 — это самолет. И я чувствовал, что стал летчиком, «влетался», все мог делать на самолете, тем более что до него я летал на СБ, УТИ-4, Р-5. Я уже чувствовал, что могу сделать больше на другом самолете. В это время была возможность переучиться на истребители, Ил-2 или Пе-2.
Запасной полк в знакомой Максатихе. Поехал. Быстро переучился на Як-1 и ЛаГГ-3. Летал. Командир учебной эскадрильи пригласил меня, предложил остаться инструктором. Я говорю: «Нет. Я воевать учился». — «Подучись, воевать лучше будешь». Я согласился. Некоторое время учил молодых летчиков. Сырые пилоты — что могли, мы им там давали. Но некоторые даже не стреляли, потому что у нас буксировщика конуса не было. Вскоре пришла разнарядка пополнить полк истребителей. Я первый пришел записываться. Меня опять стали уговаривать остаться. Я говорю: «Нет, тем более вы мне обещали, что пойду в боевой полк», и меня отпустили в 5-ю гвардейскую истребительную дивизию. Она базировалась в Демьянске. Вначале меня определили командиром звена в 68-й гвардейский истребительный полк. Через месяц или два стал заместителем командира эскадрильи. Месяца четыре полк не воевал, переучивался на «кобры». Я быстро сам переучился и стал вывозить летчиков своей эскадрильи, а потом и полка. Только весной 1944 года нас направили на фронт в район Витебск — Полоцк. Командиром эскадрильи был Герой Советского Союза Грачев Иван Михайлович, очень осторожный человек, воевал аккуратно. Можно сказать, что он уже навоевался и никак не желал встречи с противником.
В одном из вылетов получилось так, что он вел первое звено, а я — второе. Нам в хвост заходит группа, штук шесть ФВ-190. Начинаю чуть-чуть разворачивать, думаю, сейчас они окажутся у нас в хвосте, а он так и идет по прямой. Его сбили. Он был в плену. Его встречали после войны в лагере военнопленных и больше не видели…
Меня назначили на его место. Вообще, я как летчик был «влетанный», но стрелял вначале слабовато. Меня часто атаковали и попадали, и сам много атаковал, стрелял, попадал, но они не падали — сбивать не получалось. Как-то раз шлепнулся — сбили в воздушном бою, и пришлось садиться на лес. Оказался в госпитале в Ярославле. У меня были ноги по биты, лицо обгорело, а рядом со мной на топчане лежал человек — видно, летчик, прикрыт регланом. Он все молчит и молчит. Потом смотрю, реглан отвернулся, открылась грудь, я по ней червячки ползают. Приходит нянька. Я ей говорю: «Вы что же, етить вашу мать?! Человека черви грызут, а вы?!» Пришла медсестра: «Чего шумишь? Да у него рана гниет, а эти черви гной снимают». Во ведь какие лекарства были?! Потом этот летчик пришел в себя. Рассказал, что начал воевать в Испании, сбили его на «Томагавке». Разговорились. Я ему: «Сколько не атакую, а не могу сбить самолет!» Он меня стал спрашивать, какое вооружение стоит на «кобрах», как я прицеливаюсь, стреляю: «Так ты никогда не попадешь! Пока не увидишь закопчение на обшивке самолета от патрубков мотора, не стреляй — все равно не попадешь». Я его поблагодарил за совет. В госпитале я пробыл недолго и не то чтобы удрал, а попросил выписать. Приехал в полк. Деталями этого разговора особенно не делился — расскажи, смеяться будут. Пошли воевать — это уже лето 1944 года. Был такой момент, я атаковал немцев, штурмовавших землю, вцепился за одного ведомого. Сближаюсь. Меня уже начало трепать в спутной струе. Закопчения я заметил метров с 50–100. На моей «кобре» стояла 37-мм пушка и два пулемета 12,7-мм. На одну гашетку я их не выводил — выстрелишь все, и ни хрена не останется. Открыл огонь из пулеметов. Увидел, как он вздрогнул, от него дым пошел, и он упал. Это был первый сбитый. И в последующих боях дальше чем со 100–150 метров никогда не стрелял. А ведь в бою, когда идешь в атаку сзади почти всегда тоже идет немец. Но тут надо идти ва-банк — если атакуешь, то атакуй, а если только начинаешь сомневаться, лучше не идти в истребители! У меня хватало выдержки сблизиться и сбить самолет противника. За короткий срок сбил 15 самолетов.
