Пошли без оружия, ведь до немцев было 15 километров. Вышли с проходной на пустынную улицу. Какая-то женщина подошла к нам и предложила четверть араки за ведро патоки. Лагутин потребовал еще бутылку. Внезапно появился невысокий кавказец в плаще, в полувоенной фуражке и шевровых сапогах. Наглая и самодовольная физиономия. «Спэкулируете?!» — закричал он. Мне показалось, что эта, начальственного вида, тыловая крыса намекает на мою национальность. Я психанул и хлестнул его наотмашь по лицу. Он только качнулся в сторону и сразу выхватил из-под плаща пистолет ТТ. Лагутин среагировал моментально и врезал кавказцу своим огромным кулаком. Кавказец неподвижно распластался на тротуаре. Я подобрал отлетевший в сторону ТТ. Под распахнувшимся плащом мы увидели у кавказца над левым карманом френча орден Ленина и значок депутата Верховного Совета. Мы испуганно посмотрели друг на друга и стали помогать подняться с земли приходящему в себя депутату. Вернули ему пистолет без обоймы. Депутат сразу вытащил из недр плаща запасную обойму, вогнал ее в пистолет и пронзительно заорал: «Ведяшкин! Взять их!» Из-за угла возник маленького роста толстый младший лейтенант с автоматом ППД на груди. Рядом с ним еще два автоматчика. Нас погрузили в кузов старенького «газика», депутат залез в кабину, а Ведяшкин и его команда разместились рядом с нами. Привезли в селение Брут. Депутат с Ведяшкиным зашли в какое-то каменное здание, и минут через десять нас завели в просторную комнату. У стола стоял огромный детина, ростом почти со Степана. Он был одет в шерстяной свитер и синие диагоналевые галифе. Сверкающие хромовые сапоги. На спинке стула висел китель. Петлицы с синим кантом с тремя «кубиками». Нам сразу стало ясно, куда мы попали. Тогда это звание называлось старший сержант НКВД. Детина подошел к Степану и внимательно стал его разглядывать, словно удивляясь тому, что на свете есть кто-то крупнее его самого. А потом резко ударил Лагутина в голову. Степан отлетел к стене. Энкавэдист начал орать: «Что?! Спекуляции вам мало?! На первого секретаря обкома партии руку подняли! Ничего, вас трибунал быстро к стенке прислонит! У-у, бляди, девяти грамм на вас даже жалко! Я бы вас без всякого трибунала, своими руками бы удавил!»
Отвели нас в другое помещение. Выпотрошили карманы, забрали документы и кисеты с табаком, сняли ремни и сорвали петлицы. Чьи-то ловкие руки сняли медаль с моей гимнастерки.
Недалеко от входа сидел солдат и чистил пистолет. Прогремел выстрел. Кто-то сказал: «Ты что… твою мать! Куда ты в пол стреляешь, мать твою?! Там же люди!» Служивый ответил: «Будя тебе… Люди… Их все равно всех уже списали. Да я что, нарочно?» Нас впихнули в подвал, шесть ступенек вниз. Смрад немытых тел и прелых портянок. Голодные, серые, изможденные лица. И здесь нам объяснили, что мы попали в особый отдел 60-й стрелковой бригады. В подвале 21 человек, приговоренные к смертной казни и ожидающие исполнения приговора. Один из расстрелянных был старший политрук, споровший с рукава гимнастерки комиссарскую звезду при выходе из окружения. Был еще лейтенант, командир пулеметной роты. Его бойцы отступили, бросив четыре пулемета на оставленных позициях. Помню младшего лейтенанта Исмаила Садыкова из Кировобада. В августовских боях он, контуженный, попал к немцам в плен. Сбежал к своим при первой возможности. По возращении из плена был обвинен в измене Родине и приговорен трибуналом к расстрелу. Уже в первую мою ночь в подвале Садыков подсел ко мне и сказал: «Вы не из нашей бригады, вы здесь случайно, и скорее всего вас не убьют. Я не боюсь смерти, уже столько раз умирал, что мне уже не страшно. Но если моему отцу сообщат, что его сын изменник, он этого не перенесет. А меня в трибунале даже слушать не стали. Во имя Аллаха, если ты выберешься отсюда живым, напиши моему отцу, как все было на самом деле». Он несколько раз повторил адрес отца. На следующий день его вызвали на расстрел десятым… Я несколько раз пытался написать отцу Садыкова, но так и не смог начать письмо. А как надо было начинать — «Уважаемый товарищ Садыков» или «Уважаемый отец Исмаила. Ваш сын расстрелян…»?.. Но я помнил о своем обещании. Из госпиталя в Орджоникидзе меня повезли дальше в тыл, и я оказался именно в Кировобаде. Дом Садыкова находился недалеко от госпиталя. Нашел отца Садыкова и рассказал ему о трагической судьбе сына. Старый Садыков мужественно выслушал меня. На прощание он сказал мне: «Спасибо тебе, сынок. Может быть, когда ты сам станешь отцом, ты поймешь, какое великое дело ты сейчас сделал. Да благословит тебя Аллах!»
А в этом подвале… Утром на завтрак дали по крошечному кусочку хлеба и манерке жидкой бурды на троих. Многие из сидящих в подвале уже потеряли человеческий облик. К бурде со Степаном мы не прикоснулись. А потом стали по одному человеку выдергивать на расстрел. В этот день расстреляли десять человек. Мы слышали залпы и истошные вопли. Расстреливали людей неподалеку, за уборной, на заросшей бурьяном площадке возле каменного забора. Мне казалось, что эти выстрелы гремят прямо над самым моим ухом, и дикий животный страх сковывал мое сердце. А на следующее утро выводящий распахнул подвальную дверь и выкрикнул: «Которые тут из 42-го дивизиона бронепоездов, на выход!» Так вчера вызывали на расстрел… Мы со Степаном молча кивнули головой остающимся в подвале. Я помню, с каким трудом, с каким неимоверным усилием воли я оторвал ноги от грязной соломы и сделал по ступенькам шесть шагов вверх. Рядом с верзилой-энкавэдистом стоял особист из нашего дивизиона. Он незаметно подмигнул нам, и в это мгновение будто многотонные путы мигом свалились с ног. Наш особист пожал руку своему коллеге из 60-й стрелковой и страшным голосом пообещал жестоко наказать нас, мерзавцев! Мы залезли в кузов грузовика, и только когда селение скрылось за поворотом дороги, особист заговорил с нами: «Ну и работенку вы нам задали. До самого командующего пришлось добираться, чтобы выцарапать вас отсюда». Я спросил у него: «А медаль возвратили?» Особист выругался: «Ну и дурак же ты! Скажи спасибо, что тебя живым возвратили! О медали он вспомнил!» Через четыре дня меня тяжело ранило в ночной разведке. Я лежал в госпитале в Орджоникидзе и пытался не вспоминать жуткий день и две ночи, проведенные в смрадном «смертном» подвале. В преисподней…
— Боям на Кавказе посвящено ваше замечательное стихотворение:
Воздух вздрогнул.
Выстрел. Дым.
На старых деревьях обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
— Неужели в те дни даже не оставалось надежды выжить?
— Вам трудно будет представить, что там творилось в те дни и что мне довелось лично увидеть… На наших глазах рассыпался фронт. Люди были полностью деморализованы. Мне пришлось даже увидеть своими глазами, как представитель Ставки лично расстрелял командира стрелковой роты за то, что его рота три дня где-то шлялась и грабила по селам, вместо того чтобы занять рубеж обороны. А многие просто драпали без оглядки. Вот вам пример. Четыре разведчика вынесли на дорогу двух раненых товарищей. Пытаются остановить хоть какой-нибудь транспорт, идущий в направлении тыла, чтобы побыстрей отправить истекающих кровью товарищей в госпиталь. Все машины проносятся мимо. Силой оружия останавливают грузовик ЗИС-5. Рядом с водителем сидит тыловой полковник. В кузове ППЖ, чемоданы, узлы, ящики и кадка с фикусом! Спасает «дорогой товарищ начальник» свою шкуру. Торопится в тыл с круглыми от страха глазами. На просьбу захватить раненых полковник разразился матом и «праведным начальственным гневом», мол, как вообще его посмели остановить, сплошное «пошли вон!» и «вашу мать!». За кобуру на заднице начал хвататься. Полковника сразу пристрелили, а ППЖ сама сбежала в сторону гор. Выкинули фикус и чемоданы из кузова, а туда положили своих товарищей. Посмотрели документы у водителя и сказали: «Теперь мы знаем, кто ты и что ты. Если кому-то проболтаешься о том, что сейчас увидел, мы тебя из-под земли достанем и убьем! Понял?! Тогда гони в санбат!» Я помню даже число, когда это произошло, и фамилии троих товарищей, бывших со мной рядом в ту минуту…
