Так или иначе, я сутки провел в полевом госпитале. Ожоги очень болели, сестра мне смазывала марганцовкой, тогда становилось легче. Приехала за мной «санитарка» из Москвы. Привезли меня в Москву, в больнице я лежал почти два месяца. Приезжал ко мне один полковник из ВВС, позже он стал моим товарищем — Михаил Нестерович Якушин, известный летчик, который воевал в Испании. Он занимался этим делом. Писал проект приказа. Я читал потом приказ. У меня даже есть копия. Там сказано: «Младшего лейтенанта Родионова
[17]
отдать под суд, а степень вины лейтенанта Микояна установить после его выхода из госпиталя». Однако ни его не судили, ни со мной потом никто не разбирался. Он продолжал летать четыре месяца, а в июне погиб. Причем погиб геройски. Он дважды таранил самолет противника. Первый раз тот не упал, тогда Родионов второй раз его таранил, после чего, совершая вынужденную посадку, сел на противотанковые укрепления, разбился. Посмертно он получил звание Героя. Вот такая была история.
После больницы я до июля месяца находился на амбулаторном лечении в Куйбышеве. В июле я вернулся в Москву. В это время Василий Сталин, ставший уже полковником, доформировывал 434-й истребительный полк. Он не командовал полком, а именно шефствовал и помогал формировать. Наверное, его привлек этот полк, потому что там командиром был известный ас Иван Иванович Клещев
[18]
. Впрочем, точно я сказать не могу. Полк, благодаря Василию, здорово изменился. Туда взяли много летчиков-инструкторов из Качи, которых он знал. Пришли и летчики с фронта, имевшие боевой опыт. Одним словом, был подобран очень сильный состав. Василий взял в него моего брата Володю, окончившего Качинское училище в феврале 1943 года. До этого он тренировался в эскадрилье инспекции. Туда же по возвращении был направлен и я. Конечно, мы с братом в этом полку были намного моложе других и менее опытными, чем остальные.
В начале сентября 1942 года полк перелетел на транспортных самолетах в Багай-Барановку. Там мы получили самолеты Як-7Б, облетали их, отстреляли в воздухе оружие и прилетели 9 сентября на аэродром «Совхоз Сталинградский», который находился севернее Сталинграда, километрах в 70.
Первое время летали в районе аэродрома. Вскоре к полку прикомандировали звено девушек: 4 летчицы, 4 механика, 4 оружейницы. Командиром была Клава Нечаева, а летчицами Лебедева, Блинова и Шахова
[19]
.
Клаву Нечаеву сбили в середине сентября, она погибла. Брату она очень нравилась, он был тогда совсем мальчик, 18 лет всего, и он за ней ухаживал.
17 сентября командира нашего полка вызвали в штаб фронта, он вернулся, собрал летчиков и сказал, что завтра, 18-го, начинается решающее наступление наших войск с задачей — разгромить немцев. Это было одно из наших неудавшихся наступлений. Нашей задачей было прикрытие войска в районе станции Котлубань, что в 15 километрах северо-западнее Сталинграда.
Первый вылет мы делали всем полком. Я был ведомым у командира полка Клещева. Мой брат не полетел, у него был неисправен самолет. Подошли к линии фронта. На земле шел бой, видны были взрывы, вспышки орудийных выстрелов, на востоке горел Сталинград. Дымка от пожаров поднималась на километр-два, и сквозь нее была видны блестящие полоски Волги и Дона. Все это я успел зафиксировать в те несколько минут, пока не начался бой. Только мы подошли, я увидел самолет «Фокке-Вульф-189» — «раму». Клещев подвел меня к «раме» так, что как будто предоставлял мне возможность ее сбить. Действительно, я вошел в атаку, взял ее в прицел и стрелял. Но, к сожалению, в обоих тех вылетах случалась неприятность, из-за которой я до сих пор переживаю иногда, а именно: оба моих пулемета отказали, стреляла только пушка. Но пушка имела небольшую скорострельность: 600 выстрелов в минуту, их было недостаточно. Я стрелял одной пушкой, строго по прицелу, как учили, по всем правилам, хотя это была первая в моей жизни стрельба по воздушной цели — такая была подготовка. Даже по конусу ни разу не стрелял до этого. Я стрелял меньше, мне кажется, чем со ста метров. Взял упреждение, потом его постепенно уменьшал. «Рама» полупереворотом ушла вниз, в пикирование. Я мог бы пойти за ней, но мне строго-настрого было запрещено покидать ведущего. А он остался вверху, пришлось остаться и мне. «Раму» внизу добила вторая наша группа, которая шла ниже. Попал ли я? Мне показалось, что я видел разрыв одного или двух снарядов.
Потом появилось несколько десятков бомбардировщиков «Хейнкель-111». Мы стали по ним стрелять, тут дальность уже побольше была — метров 150 — 200. Меня удивило потом, что я очень спокойно стрелял. Никакого особого волнения не было. Целился, все, как учили. Когда мы стреляли по немцам, то видели, как с них сыплются бомбы. Они всегда, когда их обстреливали, беспорядочно бросали бомбы и разворачивались, чтобы уходить. В этом бою наш полк сбил восемь самолетов. Какая там моя доля, я не знаю. У меня ничего не записано, конечно. Но я стрелял по ним довольно прицельно. Опять же у меня была одна пушка, два пулемета не работало.
Потом появились истребители. Наши все вошли в вираж, закрутились. И вот тут началась совершенно непонятная обстановка. Я только старался держаться ведущего, как мне было приказано. Оглядываюсь назад. Вижу, что сзади тоже свой. У нас были покрашены красной краской носы. Вдруг, вижу, «мессершмитт» выскочил из-под меня. Он, видимо, меня атаковал. Я, правда, не видел ни очереди, ничего. Но выскочил он из-под меня близко: ниже меня метров на 50, не больше. Потом мы вышли из боя. Четверками пошли домой в дымке.
Первый вылет у нас прошел в тот день без потерь. Второй вылет был точно такой же. Вернувшись с первого вылета, только заправились и сразу полетели. И точно также, когда появились истребители, мы стали в оборонительный круг. Я Клещева потерял, потому что он сделал резкий маневр, а я пристроился к кому-то другому. Клещев вышел вперед и стал качать крыльями, собирая всех, чтобы они вышли из виража. И вроде вышли из виража, еще походили как-то. Вообще, как говорят все летчики, в первых боях невозможно все увидеть, разобраться во всем происходящем. Я кое-что видел, но, конечно, не все. Видел «мессершмитты», своих видел, но что за хвостом творилось, я не очень видел. Только видел, что один свой идет. А может быть, там еще кто-то шел, этого я уже не видел. Когда мы вернулись после второго вылета, все уже в напряжении таком были. Что уж говорить обо мне, впервые попавшем в серьезный бой. Помню — во рту появился необычный горький вкус. Вот как было от переживаний, хотя тоже без потерь вылет прошел.
