Лагерь для пленных морских офицеров японцы устроили в древнем монастырском храме Хонго-Куди, обнесённом высокими стенами и расположенном близко к центру города. Для этого пришлось стоявшие в здании позолоченные статуи прикрыть досками, а террасы по сторонам здания, перекрытые выгнутой черепичной кровлей, превратить в комнатки.
Отделённые друг от друга перегородками из сосновых реек, оклеенных рисовой бумагой, они очень походили на корабельные каюты, в каждой из которых имелась койка с так называемым «москит-хаузом» — кисейным полупрозрачным пологом.
Прежде чем войти в храм, Руссель и неотступно сопровождавший его Иртеньев миновали закрытый двор, на котором густо росли японские сосны с кривыми стволами и священные карликовые деревья, и почти сразу попали в окружение офицеров. Судя по улыбкам, приветствиям, да и по общему настроению, полковник сразу понял, что Руссель раньше бывал в этом лагере, и чтобы до времени не мешать, отошёл в сторону.
В этот момент его внимание привлёк офицер, молча наблюдавший за происходящим. Улучив момент, Иртеньев подошёл ближе и наконец решился заговорить сам.
— Позвольте представиться, Томбер, помощник господина Русселя, — обратился к офицеру полковник и, сделав приличествующую паузу, спросил: — С кем имею честь?
— Лейтенант Славинский, — офицер как-то сразу подтянулся и, после заметного колебания, поинтересовался: — Что вам угодно?
— Видите ли… — полковник слегка потянул время и, решив действовать с налёта, рубанул прямо: — Скажите, лейтенант, почему вы пошли через Цусимский пролив? Разве на военном совете не высказывались иные мнения?
— Где?.. — лейтенант недоумённо посмотрел на Иртеньева, и внезапно его губы сложились в горькую усмешку. — Говорите, на военном совете? А никакого военного совета не было!
— Даже так? — полковник никак не ожидал такого ответа и, немного помедлив, всё-таки задал второй вопрос: — Простите, я понимаю, вам тяжело ответить, но всё-таки, как вы считаете, почему результат боя оказался именно таким?
На этот раз лейтенант Славинский долго молчал. По его лицу было заметно, что он колеблется, но, видимо, какие-то доводы перевесили и медленно, явно через силу, офицер процедил:
— Да потому, господин Томбер, что три броненосца никогда не могут выиграть бой у двенадцати.
— Только три? — поразился Иртеньев. — А разве адмирал Рожественский не ввёл в бой все силы?
— Адмирал?.. — в голосе лейтенанта послышалась горечь. — Да он из пяти часов боя прокомандовал только сорок минут…
Видимо, последняя фраза, заставившая снова всё вспомнить, далась лейтенанту с превеликим трудом, и, поняв это, полковник Иртеньев счёл за лучшее немедленно прекратить любые расспросы…
* * *
Слова о трёх броненосцах, с такой непередаваемой горечью брошенные Славинским, поразили Иртеньева. Ведь если это действительно так, речь уже идёт не о технической отсталости, на которую так охотно напирал Руссель, а, скорее всего, о недочётах в руководстве боем, а может, и о некоем неблагоприятном стечении обстоятельств.
К тому же лейтенант говорил и о краткости прямого командования адмирала, а это значило только одно: эскадра волею случая оказалась лишённой руководства и, следовательно, перестав быть единым целым, была обречена на неудачу.
Правда, больше того, что сказал Славинский, Иртеньев узнать не смог. Может быть, потому, что офицеров несколько связывало присутствие Русселя, или оттого, что сопровождавший доктора человек тоже не внушал им доверия, дальнейшие попытки разузнать что-либо новое оказались тщетными.
В конце концов, убедившись в бесполезности прямых расспросов, Иртеньев попытался отыскать кого-нибудь из возможных знакомых, но его связи с морскими офицерами были чрезвычайно слабы, а тех нескольких человек, с которыми полковник так или иначе встречался, на второй эскадре просто не оказалось.
Тогда, придя к логическому заключению, что его дальнейшее пребывание вместе с Русселем безрезультатно, Иртеньев без сожаления расстался с доктором и при первой возможности уехал назад в Токио, благо японцы, явно считая его сотрудником газеты, не препятствовали переездам.
По возвращении Иртеньев снова поселился в Центральной и первым делом принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Правда, несмотря на пребывание в самой Японии, а может быть, именно из-за этого, возможности полковника в этом плане ограничивались газетной информацией.
Впрочем, что касается японских газет, то, как говорили Иртеньеву его новые знакомые, читавшие по-японски, информация, имеющаяся там, была строго фильтрованной, и полковник в основном читал европейскую и ещё больше американскую прессу, в которой он неожиданно уловил явную смену позиций по отношению к России.
И всё же, несмотря ни на что, одну японскую газету Иртеньев держал у себя в номере, не выбрасывая. Это был номер «Токио асахи симбун» от 9 июля. Конечно, прочитать напечатанное там описание отъезда японской делегации на предстоящие мирные переговоры полковник не мог, но помещённую на первой странице фотографию барона Комуры рассматривал с интересом.
Как бы то ни было, это начало мирных переговоров до достижения бесспорной победы говорило о многом. И, как понял Иртеньев, одна из причин, побудивших Россию пойти на них, крылась конечно же во внутреннем состоянии империи. За разрозненными, тенденциозными, а порой и явно противоречивыми газетными сообщениями тем не менее уже отчётливо угадывались контуры новой Смуты.
Понимание этого рождало у полковника внутреннюю тревогу, побуждавшую Иртеньева к немедленным действиям. Именно поэтому, в который раз отложив газеты в сторону, он покинул Центральную и, пренебрегая некоторой опасностью, возникшей для европейцев из-за царившей кругом победной эйфории, которую как бы пресекали начавшиеся переговоры, вышел в город.
Прогулочным шагом Иртеньев миновал район европейской застройки, прошёлся по чистенькому тротуару Гинзы и свернул в незаметную старинную улочку, некоторые дома которой наверняка ещё помнили Эддо.
Вечерело и, несмотря на то, что тут уже было электрическое освещение, некоторые японцы, всё ещё придерживаясь национальных обычаев, шли по улице, неся перед собой на коротеньких рукоятках цветные бумажные фонарики.
Иртеньев обратил внимание, что здесь самые необычные, а то и просто диковинные фонари крепились по углам крыш, висели по бокам входов в магазинчики и даже мелькали на кончиках оглобель быстро бегущих рикш.
Горевшие зелёным, жёлтым, красным, или лиловым светом фонари создавали перемежающуюся цветовую гамму, а сухой, непрерывный стук деревянных сандалий и крики уличных разносчиков, торговавших бобовым тестом и конфетами, только дополняли картину.
Пройдя по этой чуть ли не по-праздничному расцвеченной улице два квартала, возле ничем не примечательного магазинчика, угол которого украшал большой фонарь в виде дракона, Иртеньев остановился. Потом, делая вид, что изучает витрину, осмотрелся и только после этого вошёл внутрь.
