— Пан капитан, пан капитан… Что такое?
Пентык засуетился, бросил шляпу на сиденье и, проворно подбежав к Усенко, потащил его на повозку.
— Пан капитан, пан капитан, не беспокойтесь… Пентык вшистко розуме!
Вид Усенко был настолько красноречив, что Пентык, ни о чем не спрашивая, а только причитая и суетясь, начал подсаживать капитана на сиденье. Потом спохватился, разворошил солому, битком набитую в задок повозки и, поднатужившись, буквально взвалил на нее совсем обессилевшего Усенко.
Солома мягко спружинила, молившее об отдыхе избитое тело наконец-то расслабилось, и капитан, не испытывавший сейчас ничего, кроме благодарности к свалившемуся на него как манна небесная Пентыку, на секунду прикрыл глаза…
Тем временем Пентык без лишних слов полез куда-то под сиденье, чем-то там звякнул, булькнул и осторожно потянул Усенко за рукав:
— Пан капитан, пан капитан, то есть вудка, с устатку…
Уловив резкий запах хлебного самогона, Усенко привстал и ткнулся лицом в маленький граненый стаканчик, до краев наполненный мутной жидкостью. Пентык так преданно смотрел на капитана, стаканчик в его руке так нетерпеливо подрагивал, что Усенко только крякнул и единым духом выпил обжигающую глотку дрянь.
Вслед за самогоном в руке капитана оказался ломоть хлеба с аппетитно-розовым ломтиком сала. Быстро проглотив бутерброт, Усенко осторожно поинтересовался:
— У тебя с немцами как?..
— Видит бог, — Пентык перекрестился. — Я ненавижу швабов!
— Думаю, они меня ищут… — медленно, с долей сомнения сказал Усенко и вдруг спросил в лоб. — Ты мог бы меня спрятать?
— Спрятать могу, — Пентык внимательно посмотрел на Усенко. — Пан капитан может полностью доверять мне!
— Тут еще и другое… Если меня найдут, тебя повесят.
Пентык горько усмехнулся и просто ответил:
— Пан капитан, когда пришли швабы, я из города перебрался в село. Если они придут туда, пусть пан капитан мне верит, я уйду в лес.
Пентык забрался на сиденье, встряхнул вожжами, чмокнул, и повозка, плавно качнувшись, вперевалку пошла по песчаной колее. Усенко приободрился и, как только упряжка тронулась, прилег к борту, свесившись на одну сторону. Рядом мельтешил вытертый до блеска обод, и шорох осыпающегося песка почему-то напомнил прошлое, заставив капитана спросить:
— Слушай, а в твоей сельской берлоге кошачьего запаха нет?
— Пан капитан шутит! — Пентык полуобернулся. — Это верно, я не терплю кошек… Но сейчас, пан капитан, пошли такие времена, что, бог свидетель, я вспоминаю тот кошачий дом и бывает по ночам плачу.
— Плачем тут не поможешь, — резко оборвал его Усенко. — Ты что-то про лес говорил… Что и в лесу люди есть? Какие?
— А кто их знает, пан капитан? Люди, они люди…
Разговор оборвался, и под скрип песка мимо потянулись придорожные кусты…
Возле столба с пометкой «18» Пентык круто завернул упряжку. Правое колесо чиркнуло о доску, и, с ходу закатившись в кусты, повозка остановилась.
— В чем дело? — недоуменно спросил Усенко.
— Пусть пан капитан мне верит, — Пентык облизнул губы. — Здесь нас должны ждать…
Усенко хотел еще что-то спросить, но тут в кустах послышался осторожный шорох, и возле повозки возник пожилой еврей.
— Я перепрошую, може паны мени скажуть, далеко ли до Владиславовки?
— Какая тут Владиславовка? — начал было Усенко, но Пентык, неожиданно властно, перебил его:
— Отсюда четыре версты лесом!
— То мы…
— Чего тянешь? — выругался Пентык. — Где второй?
Еврей призывно махнул рукой, из кустов выбрался молодой изможденный парень и заторопился к повозке. Его лицо показалось Усенко странно знакомым и, еще не веря в такую возможность, капитан вскинулся навстречу.
— Ицек?.. Неужто ты? Уцелел! А я думал…
— Товарищ капитан?!. — Ицек зажмурился, потом открыл глаза и зачем-то вцепился в край повозки. — Вы!..
Усенко вздрогнул, и тут как нельзя вовремя Пентык спросил:
— Что, пан капитан его знает?
— Да… — Усенко, враз ослабев, откинулся на солому.
— Дела… — протянул Пентык и распорядился: — Залезайте живо!
Мендель и Ицек с двух боков запрыгнули на повозку, Пентык гикнул, огрел лошадей кнутом, и они с места пошли рысью…
* * *
Каждый раз, когда наклонный радиатор «штейера» угрожающе приближался к заднему бамперу БМВ, водитель бронетранспортера резко тормозил, и каски автоматчиков дружно раскачивались, а стоявщий в кабине унтер-офицер хватался за дуги откидного тента и испуганно осматривался.
Сидевшие на заднем сидении БМВ Хюртген и пан Казимир тоже с опаской поглядывали на деревья, сжавшие с двух сторон дорогу. Причем первый явно боялся леса, а второй просто не понимал, зачем они забрались в такую глушь. Молчавший все это время Хюртген неожиданно завозился, отстегнул замок форточки и, подвинувшись в сторону от возникшего сквозняка, спросил:
— Пан Ленковский, вы хорошо знаете эти места?
— Разумеется, герр майор… — привычно настораживаясь, пан Казимир подкупающе улыбнулся. — Это богатейший край, но я думаю, что только немецкий гений способен навести здесь должный порядок.
Слова о немецком гении упали на благодатную почву, и Хюртген, забыв о своих страхах, пустился рассуждать на любимую тему:
— Я ценю в вас эту черту, пан Ленковский, у вас нет предвзятости… Давайте возьмем главное достижение немецкого гения — фашизм. Идея фашизма замечательна. Любая нация состоит из людей, стоящих на разных ступенях развития. Конечно, и среди ваших соотечественников есть достойные люди, уже теперь признающие нашу правоту и превосходство…
Хюртген впервые высказывался так откровенно, и пан Казимир слушал его со все возрастающим интересом. Он даже особо отметил для себя фразу о достойных людях и понимающе кивнул головой.
— И вот теперь, — Хюртген благосклонно отреагировал на кивок пана Казимира, — когда прогнившая плутократия навязала нам войну, эти отпетые негодяи, обвиняющие нас в отсутствии гуманизма!..
Это было уже интересно, и, чтоб его мысли не прочитались, пан Казимир, прикрыв глаза, внешне сочувственно произнес:
— Как бы ни была нежна душа рыцаря, все слышат лишь грохот его металлических лат…
— О, я, я… — Хюртген сочувственно закивал. — Я рад, что вы всегда так хорошо меня понимаете…
Момент был подходящий, и пан Казимир, все время думавший о своем, как бы между прочим, сказал:
— Да, герр майор, мне говорили, в этих местах много кабанов…
— Кабанов? — неожиданный поворот в разговоре заставил Хюртгена оживиться. — О, это достойная германца охота!
