В гостиной Лечицкого уже ждал человек в чем-то очень похожий на него самого. Такая же бородка, усы и к тому же пенсне, только очки пана Лечицкого вызывающе поблескивали золотом, а у гостя с неприметной оправы свешивался вниз старомодный шнурок.
Войдя следом за Лечицким, Хюртген повертел головой, как будто ему внезапно стал тесен ворот мундира, и церемонно представил:
— Господин барон… Пан Голимбиевский…
— Очень приятно… Прошу!
Лечицкий гостеприимно показал на кресла и, как только гости расселись, заметил:
— Мне почему-то кажется, пан Голимбиевский, что вы имели дело с печатным словом…
Голимбиевский бросил на Хюртгена красноречивый взгляд и с готовностью ответил:
— Вы очень проницательны, господин барон. Не только имел, но и сам печатался, а после 17-го года был сотрудником Харьковской газеты «Ридне слово».
— Да, я помню это время… — Лечицкий многозначительно помолчал. — Мне кажется, тогда было сказано решающее слово в развитии вашего движения…
— Именно так, господин барон. — Голимбиевский с достоинством наклонил голову. — Как раз тогда теория слилась с практикой, и это тогда я высказал мысль, что недостаток общественного продукта компенсируется делением не по горизонтально-социальным слоям, а по вертикально-национальным.
— Значит, насколько я понял, вы не за разрушение общественной пирамиды, а лишь за придание ей национальной окраски?
— Не совсем так… Национальности расцветают лишь тогда, когда тесно связанная с народом элита обеспечивает ему поступательное движение. И нет необходимости сводить все только к одному цвету. Народные корни в достаточной степени питают все семь цветов радуги…
— Отрадно, отрадно! — Лечицкий мелко, совсем как китайский болванчик, закивал головой. — В нашей глуши подобные люди редкость.
— А скажите, господин барон, — Голимбиевский едва заметно напрягся, — это правда, что вы знакомы с самим рейхсминистром?
Лечицкий в упор посмотрел на Хюртгена. Поняв, что попал в неловкое положение, майор засуетился и с запинкой сказал:
— Я говорил, что у герра барона переписка со всей Европой…
— А зачем это пану Голимбиевскому? — Лечицкий предпочел уйти от прямого ответа.
— Я слышал… — голос Голимбиевского стал проникновенно-мягким. — Господин рейхсминистр считает, что все национальные силы нуждаются в объединении…
Понимая, что такие вопросы не задают попусту, Лечицкий подобрался и, явно откладывая столь щекотливую тему на потом, предложил:
— Давайте, дорогой пан Голимбиевский, вернемся к этому разговору после ужина… — и, учтиво поддержав гостя за локоток, Лечицкий распахнул перед ним двери столовой, за которыми их глазам открылся уставленный яствами стол…
* * *
Ветка со свистом хлестнула воздух, и пан Казимир, инстинктивно зажмурившись, отпрянул в сторону. Он и так вымотался, продираясь через эти проклятые заросли лещины, не хватало еще напоследок получить сучком в глаз.
Шедший впереди Вукс испуганно обернулся.
— Пан майор?
— Ничего, Владек… — пан Казимир перехватил рукой строптивую ветку. — Далеко еще?
— Да нет, рядом уже, — Вукс смахнул ладонью капельки пота и всей тяжестью навалился на очередной куст…
У пана Казимира были основания торопиться. После злополучного сидения в бункере они с Усенко ни разу не виделись, и, хотя взаимная связь действовала, пан Казимир даже по этим коротким сообщениям чувствовал внезапно возникший подозрительный холодок.
Именно поэтому, получив известие, что их старый знакомец дед Степан настоятельно хочет видеть майора, пан Казимир без колебаний поспешил на встречу. Он знал, отношения с людьми Усенко должны измениться, а все сомнения следует отбросить без колебаний…
Заросли кончились сразу, и пан Казимир увидел, что Вукс вывел его прямо на задворки сгоревшего и, судя по всему, давно брошенного хутора. Правда, обмазанные глиной стены домика уцелели, но крыша обрушилась, почерневшие стропила торчали во все стороны, а на обуглившемя конце стрехи повис заброшенный ветром клок сена.
Вукс на секунду задержался, приложил ладонь ко рту ковшиком и негромко, вроде как по-совиному, ухнул. Тотчас откуда-то сбоку донеслось ответное уханье, и из-за покосившейся стены вышли двое. Деда Степана, тяжело опиравшегося на палку, пан Казимир признал сразу и тут же впился глазами в его спутника.
Парень, пришедший со старостой, почему-то прикрывал рукою щеку, но пан Казимир все равно уловил в его лице что-то знакомое. Однако память напрягать не пришлось. Едва разглядев пана Казимира, парень рванулся вперед и громко, как на плацу, выпалил:
— Пан майор, жолнеж Стус… — он оборвал доклад и, страдальчески сморщившись, снова ухватился за щеку.
— Так это ты… Варшавский… — Майор шагнул навстречу и остановился, глядя на его изувеченную щеку. — Где это тебя?
— Он… Он скажет… — Стус кивнул на деда Степана и замотал головой, мыча, как от сильной зубной боли.
— Ну, дед… — пан Казимир повернулся к старосте и не в силах сдержать нетерпения выдохнул: — Говори, что стряслось?
— Так що я той… До вас… Допоможить-но, пане майор…
Сбивчивая речь сразу насторожила пана Казимира и, приглядевшись к деду Степану, он заметил в его глазах страх и растерянность.
— Короче! — понимая, что случилось что-то серьезное, майор напрягся. — И по порядку!
— Так я ж й кажу… — дед Степан ткнул в Стуса пальцем. — Його ж наши, стопроцентови, за Аньку порешить хотилы, так я його до полякив в Лисьце видправыв… Вин и був там аж поки все це не почалося. А як вже там все попалили, то на наши Выселки напали. Вшистких побили, и вин там був и не давав, а його за це прикладом у потылыцю, а там таке, там таке, немовля й те на колоди порубали…То ж не солдаты, то ж люди. То як так можна, то хужей німців… Так що я до вас, по допомогу…
Дед Степан опять начал сбиваться, но пан Казимир больше не слушал. Он понял: произошло самое страшное. То, чего он так боялся и отвратить был не в силах. Немцы своего добились. Спровоцированная бандитами, здесь на кресах, вспыхнула национальная рознь. До сих пор у майора была надежда, что все минется и люди на это не пойдут…
Глухое раздражение, душившее пана Казимира, вдруг вырвалось наружу самым нелепым образом.
— А все вы! — он вскинул на деда Степана бешеный взгляд. — Распоясались!..
— А це вы напрасно, пане майор, — дед Степан отвечал тихо и потому особо убедительно. — Я все розумию, пане майор… Але ж я до вас по допомогу… Бо то ж люди… Прости люди… Що ваши, що наши…
— Просто люди… — как эхо повторил пан Казимир и тяжело вздохнул. — Извини, дед… Я все понимаю, но и ты меня пойми… Кто-то ж все равно начал…
Майор замолчал. Ему было ясно, какая обстановка в ближайшее время сложится «на кресах», и он почем зря клял сейчас себя за глупую самонадеянность…
