Через полчаса наши солдаты были отброшены в долину за фермами: мы видели, как они пытались бегом добраться до железнодорожной насыпи, чтобы образовать там новую линию обороны, но советские снаряды сыпались вокруг них. Всякий раз два-три человека оставались лежать зелеными пятнами на рыжей земле.
Другим валлонцам, прижатым к реке, ничего не оставалось, как пуститься через нее в корытах для стирки, и вот так эта импровизированная флотилия добралась до нашего берега.
* * *
На этот раз на подступах к Саарову в атаку пошел двадцать один танк. Мы только успели увидеть, как вокруг нас рухнули стены: эти монстры были уже в центре деревни.
Одному из наших людей, укрывшемуся за дверью церкви, удалось на несколько минут приостановить эту атаку, подбив из фаустпатрона головной танк.
Но что было делать? Только те, кто выжил после этих ужасных недель конца войны на Восточном фронте, могут воскресить в памяти бойню, что была тогда. У нас, по сути дела, не было бронетехники. Наш третий танковый корпус сохранил только десятка три танков, из которых осталась только дюжина. И эти несколько танков должны были день и ночь контролировать участок в семьдесят километров!
Зато у русских только на померанском направлении было четыре тысячи танков! В тот понедельник только на две наши высотки их двигалось тридцать шесть штук. И не было ничего, чтобы их остановить! Ничего, кроме собственной груди и фаустпатронов!
Отбиваться фаустпатронами хорошо только в кино. На самом деле удачные попадания были редкими. Надо было ждать подхода танка, чтобы выстрелить в упор. Если он был один и если снаряд попадал, к счастью, в жизненно важное место — это была удача! Но часто танк не был подбит, к тому же часто танки шли волной, предварительно сметая все на своем пути. Язык пламени от фаустпатрона, длиной в пять метров, выдавал стрелявшего. Даже если он подбивал танк, другой танк через полминуты прошивал стрелявшего пулеметной очередью.
В каждой части были потрясающие герои, которые до последнего дня уничтожали танки фаустпатронами. Это было совершенно необходимо, так как ничего другого у нас не было. Но солдат, шедший на этот риск, был почти уверен, что погибнет.
* * *
Приказы были по-драконовски жесткими. Они не учитывали никакой стороны нашего положения: ни психологической, ни моральной, ни политической. Принималось в расчет только одно ужасное: сопротивляться!
Нельзя было отступать. Даже если тебя обошли со всех сторон, надо было держаться, цепляться за землю, подставлять себя под уничтожение. Генерал, сдававший позицию, был обречен. За месяц боев в Померании у нас восемнадцать раз сменилось командование!
Командующие армией, корпусом, дивизией летали как теннисные мячики. В конце концов мы даже не знали, кто нами командует. Но каждый генерал, чувствуя непостоянство своего положения, отдавал жестокие приказы независимо от того, можно или нет было их исполнить.
Мой батальон под Любовом, преследуемый танками и наполовину разбитый, был блокирован на правом берегу Ины. После отступления от Саарова у меня осталось всего сто пятьдесят солдат и ни одного танка, чтобы обороняться. Мой КП находился в одной деревне непосредственно на северо-западе от обоих захваченных деревень. Эту деревню абсолютно невозможно было удержать горсткой солдат, остававшихся у меня. И тем не менее от меня требовалось держаться.
Вся долина была усеяна нашими ранеными.
Побледнев от боли и ужаса, мы видели, как их добивали: советские пехотинцы, шедшие между танками, разбивали черепа наших несчастных товарищей саперными лопатками. Один из раненых напрасно размахивал белым платком над головой: как и всем, ему разбили череп.
На моем участке еще оставалось несколько немецких пушек. Я поставил их на позицию на входе в деревню и по своей старой привычке приказал ждать самой последней минуты, чтобы выстрелить в упор по танкам противника.
Под этим огнем красные танки отошли к дубраве и временно занялись обстрелом домов, которые стали рушиться на спины моих штабных офицеров и связистов.
На юго-восточной окраине деревни наши люди поставили импровизированный заслон. Их дух был невероятно крепок, несмотря на гибельное положение. Они хорохорились друг перед другом, подзадоривали друг друга, тем более что я посылал им всех отбившихся от своих, какой бы они ни были национальности. Они принимали их, распределяя между собой.
Я регулярно информировал о ходе событий новый штаб, который, несомненно, должен был продержаться всего несколько часов. Этот штаб ревниво оставил при себе двенадцать танков, приписанных к юго-восточному и восточному участкам. По телефону этот штаб замечательно и категорично говорил мне, что «против вас нет ни одного советского танка»! Короче, положение было райским.
Но одновременно с получением этих формальных заверений я собственными глазами видел, как наши несчастные раненые были в полной власти безжалостных танковых снарядов. Они бросались на землю, пытались ползти, но снаряды не щадили их. Если враг мог расходовать столько боеприпасов на эти игры ужаса, то что же могло ожидать нас после этого?
* * *
Я послал в тот штаб одного из моих офицеров связи, лейтенанта Тони Гомбера, высокорослого, очень проницательного ума. Теоретически он служил связным, но на самом деле его роль состояла в том, чтобы прислушиваться и приглядываться.
Тогда же, когда мне спокойно передавали, что мы можем быть совершенно спокойны за наш гребень высот, где мы были у черта на куличках, немецкие разведывательные самолеты только что сообщили этому штабу, что на нас движется колонна из сорока одного танка!
Сорок один танк! Наш офицер прыгнул на мотоцикл и полетел предупредить меня, но к тому времени мы уже отбивались среди рухнувших домов. Танки наседали на нас со всех сторон.
И еще один сюрприз ждал нас. Пытаясь установить связь с нашим правым флангом, один из наших патрулей нашел пустое место. Наши соседи исчезли. Русские прорывались через эту брешь в юго-западной части леса. На востоке наш левый фланг тоже был атакован и, основательно потрепанный советской пехотой, к вечеру перешел Ину довольно далеко за нашей линией обороны.
И вот в таких условиях мы принимали на себя удар ревущей массы из сорока одного танка. За десять минут они в двадцати местах прорвали наш заслон. Рассеянные на многочисленные группки, наши ребята расстреливали последние фаустпатроны, изо всех сил стараясь под градом огня добраться до западного участка леса.
Русские ворвались на улицы поселка. По телефону штаб неустанно повторял мне:
— Спокойно! Держитесь! Все нормально!
Спустились сумерки, и тогда мы увидели потрясающее зрелище: советские танки зажгли фары, как автомобили на шоссе до войны. Они рвались прямо в лес, откуда уже несколько часов как отступила немецкая артиллерия.
В деревне русские крутили дьявольскую пляску, заняли все фермы. Нас оставалось человек пятнадцать, зацепившихся за северную часть деревни, на краю леса. Я смог чудом дотащить туда свой телефон, по-прежнему целый и невредимый. Среди этого грохота я позвонил в штаб:
