Все идет как по маслу.
Только к концу работы я чувствую усталость. Теперь я ношу корзину вдвоем с напарником. Это еще совсем юный подсменный рабочий. Он не самый хороший партнер для переноски торфа. Я настойчиво уговариваю его, как мать своего ребенка:
— Потерпи немного! Еще чуть-чуть — и мы закончим! Так, теперь еще одну корзину! Ну, видимо, придется отнести еще одну! Ну вот, эта теперь действительно последняя корзина!
У меня самого темнеет в глазах, когда колонна снующих взад и вперед носильщиков торфа рассыпается.
Корзины летят в снег.
— Сложите корзины аккуратнее! — кричит кто-то. — Иначе завтра их опять не хватит!
Скоро будем дома. Я уже вижу поворотный треугольник для паровозов. Мысленно я уже бегу по льду главного канала. Вот уже виден дым, поднимающийся из трубы лагерной кухни. У меня мелькает мысль, что еще ни разу мы не возвращались домой так рано!
Да, вот так мне мечталось. Но неожиданно из дощатого барака у поворотного треугольника появляется какой-то начальник и заявляет:
— Сегодня паровоза из Осташкова не будет. Бригада должна сама толкать вагоны до кожевенного завода.
Да это же физически невозможно!
Напротив, это вполне возможно. Самым слабым разрешают остаться. Мы переглядываемся. Это же больше восьми километров! И при этом на пути полно подъемов. К тому же еще и погнутые рельсы. В довершение всего опять начинается метель.
Активист говорит:
— Итак, я не смогу ничего изменить. Во всяком случае, если вы опять на двенадцать часов останетесь без еды, мы напишем от актива об этом докладную.
— Ему хорошо говорить! — ворчат стоящие в колонне. — Он сейчас пойдет в лагерь и сожрет целый котелок пшенной каши!
— Ну, только не начинайте бузить! Что мы можем делать от имени актива, то мы делаем. Все больные собрались? Тогда пошли!
В сопровождении конвоира и прихрамывающих больных активист исчезает за склоном траншеи. Когда они снова появляются на льду главного канала, никто из них даже не оглядывается в нашу сторону. Для них все закончилось. Дело улажено. Но не для нас. Нам предстоит теперь возня с этими проклятыми вагонами.
— Раз, два, взяли! — командует бригадир.
Наконец первый вагон трогается с места. За ним второй.
А вот у третьего вагона уже после первых десяти метров передняя вагонная тележка ходовой части оказывается рядом с рельсами. Но на этот раз все обошлось. С помощью железной трубы нам удалось уже через пять минут поставить тележку на место.
Наш четвертый вагон движется относительно быстро. Хотя он загружен сильнее, чем остальные. В нем наверняка не менее шести тонн. Но он загружен равномерно и движется на обеих вагонных тележках так мягко, как вагон скорого поезда.
К тому же мне сильно повезло, так как я успел занять место сразу за задней стенкой вагона, а не трусил сбоку. Хотя сбоку и не нужно постоянно нажимать, но из-за большого числа мостиков и ям там невозможно спокойно идти.
Первое время мне даже нравится идти под прикрытием стенки вагона. Здесь я защищен от снега и ледяного ветра. Мы изо всех сил упираемся в стенку. Однажды вагон покатился дальше почти сам по себе. Поэтому у меня появляется возможность даже побалансировать на рельсе. Что очень не понравилось идущему рядом со мной. Здесь, за задней стенкой вагона, где идти удобнее всего, нас становится все больше и больше. Каждый пытается отпихнуть другого.
— Если ты идешь по рельсу, то, разумеется, не можешь толкать вагон! — набрасывается на меня один из них.
Сейчас нам предстоит преодолеть подъем и придется как следует поднажать. Но я нахожу опору даже на гладком рельсе, так как на моих резиновых подошвах имеется поперечное рифление.
— Заткнись! — огрызаюсь я. Не хватало еще, чтобы я позволил им выпихнуть меня отсюда!
Наконец лес остается позади нас. Слева лежит польский лагерь. С обеих сторон от железнодорожного пути виднеются воронки от авиабомб. Их сбросили летом немецкие летчики, когда я еще был в утятнике. Ах да, утятник! Там как художник я жил очень хорошо!
На повороте у перекрестка первый вагон снова сходит с рельс. Нам у четвертого вагона это без разницы. По крайней мере, можно хоть немного передохнуть!
Но в этот момент на нас чуть было не наехал пятый вагон. Мы едва успели отскочить в сторону!
Помочь поставить первый вагон на рельсы? Ну уж нет! Вздор, они сами должны были быть внимательнее!
Те последние остатки энергии, которые у нас еще оставались, полностью испарились во время этой получасовой задержки. К вечеру стало чертовски холодно. Когда мы снова начинаем движение, я никак не могу согреться. При этом уже целый час кожевенный завод маячит у нас перед глазами. Он появляется то слева, то справа от нас.
Мы никак не продвинемся вперед. Но мне уже все безразлично. Я тупо упираюсь в стенку вагона. Даже головой. Как бык. Стекла очков запотели. По носу струйкой стекает пот. Я сдуваю капли пота, и они замерзают на стенке вагона. Там уже образовалась крошечная ледяная горка. Кто-то из идущих рядом со мной постоянно толкает меня в бок. Я отвечаю тем же. Никто не произносит ни слова. Я тоже молчу даже тогда, когда кто-то ломает ногу. Меня уже ничто не трогает, все проблемы отступили на задний план, и моя душа омертвела.
Остались только проклятия, такие же огромные, как вся эта земля. Никто не хочет быть всеобщим посмешищем, и проклятия стихают.
Когда мы наконец въезжаем в ворота кожевенного завода, проходя мимо женщины с винтовкой в руках, закутанной в теплый платок, то впервые распрямляем натруженные спины.
Несколько деревенских девушек, работающих на кожевенном заводе, смотрят на нас и смеются. Но мы не обращаем на них никакого внимания. Мы и так уже достаточно унижены.
Я впервые снова поднимаю голову только тогда, когда, перейдя по льду замерзшее озеро, мы относительно быстро выходим на дорогу, ведущую в лагерь.
Когда, пошатываясь от усталости, мы входим в лагерь, оказывается, что вечерняя перекличка уже давно закончилась.
Я хлебаю суп. Тот, который полагается нам в обед, и сразу же вслед за ним вечернкуо порцию.
Я слишком устал, чтобы карабкаться вверх на нары. Многие из нашей бригады уже храпят. Мне кажется, что я и не смогу сейчас уснуть.
Я отправляюсь в шестой барак, где лежит художник из Эссена.
— Мы уже виделись с тобой однажды в Эссене. Точнее говоря, тогда я не обратил на тебя внимания. Я не смог бы сейчас вспомнить твое лицо. Но это было в одном из городских кафе. Мы вместе с тобой сидели за одним столиком. Нас даже представили друг другу.
Мы, я и художник из Эссена, договариваемся, что никогда не должны забыть то, что видим сейчас в лагере.
— Посмотри вон на тех! Как они сидят на корточках на своих нарах и тянут руки к мискам с едой! — говорю я. — Это похоже на кормежку зверей в зоопарке.
