— 27 февраля 1946 года.
— Мы просто сгораем от любопытства!
Честно говоря, мы относимся довольно скептически к тому, можно ли предсказать событие, которое произойдет только в будущем. Но мы твердо убеждены в том, что здесь действуют какие-то магические силы, которые сообщают об уже произошедших событиях. Даже Генрих верит в это.
— Сколько лет я уже служу священником? За каждый год один стук! — экспериментирует Генрих. Никто из нас не знает, сколько лет Генрих служит священником.
Стол стучит четырнадцать раз.
Оказывается, все верно.
— Передача мыслей на расстояние! — к такому выводу приходит Генрих.
Мы еще частенько собираемся в комнате Борисова, где на допросах было пролито столько пота от страха, и экспериментируем с дубовым столом.
— Во время бедствий люди более восприимчивы к таким вещам, — делает вывод Курт. — Очевидно, высвобождаются некие магнетические силы!
Мы хорошо понимаем, что наша судьба может измениться не в результате чуда.
В чудо верят там, в рабочих бараках, даже тогда, когда после десяти часов тяжелого труда, шатаясь, эти люди бредут к вагонам с корзиной торфа на плечах. Тогда они страстно мечтают получить вечером миску горячей похлебки, усердно моля о милосердии Деву Марию, которая защищает угнетенных. Или же они думают о том, что сюда, возможно, прорвутся немецкие танки, чтобы освободить их, военнопленных.
Но мы же антифашистский актив. Мы не верим в чудо. Мы сохраняем полное хладнокровие в вопросе нашего освобождения. Мы размышляем.
Наш немецкий лагерный врач тоже задумывается об этом. В эти дни я часто прогуливаюсь с ним позади бараков. Он все еще носит на плечах свои серебряные погоны со звездочкой и жезлом Эскулапа. Это он рассказал мне однажды историю про Ильзу. Он, опытный хирург, во время транспортировки спас жизнь многим пленным.
— Как вы считаете, когда мы вернемся домой? — спрашивает меня высокий врач.
Я не спешу с ответом, пока мы не удаляемся на приличное расстояние от двух пленных:
— Если мы не вернемся домой в ближайшее время, я имею в виду в течение шести месяцев, то тогда это может продлиться годы.
— У вас в активе наибольшие шансы, — замечает врач. — Простых пленных тоже отпустят. Во всяком случае, тех, кто болен. Но вот когда мы, офицеры, сможем поехать домой?
Поехать домой? Из поездов, прибывающих в Осташков, выгружают все новые партии военнопленных, сдавшихся в плен уже после капитуляции. Я стою у лагерных ворот, когда они с шумом и гамом строем проходят мимо меня по направлению к баракам.
Я вглядываюсь в их лица. Возможно, среди них окажется мой брат или кто-нибудь из родственников или знакомых. Но я никого не вижу. И это меня радует. У меня хватает забот и с самим собой. Просто я вижу всего лишь толпу людей, которые своим шумом доказывают, что они еще живы и что у них есть право заявить: «Мы не военнопленные, а интернированные. Война закончилась. Они обязаны вскоре отправить нас домой».
В один из таких жарких суматошных дней после обеда в лагере объявляется сам подполковник. В сопровождении своего адъютанта он быстрым шагом проходит через комендатуру. На нем белая шелковая рубашка и китель с большими золотыми погонами, какие носили в царские времена. И если бы на маленьких золотых пуговках не были изображены серп и молот, то можно было бы подумать, что этот подполковник явился к нам прямо с приема в царском дворце. Разгоряченный и с покрасневшим, как у рака, одутловатым лицом. Благоухающий дорогим одеколоном. Настоящий колосс, а не человек.
Он собирается выступить с речью только перед антифашистским активом. Чувствуя некоторое стеснение, мы, двадцать активистов, собираемся в первом бараке.
Подполковник в шелковой рубашке шатается так, что ордена на его груди постоянно позвякивают.
— Я пришел к вам, чтобы услышать, как вам живется, активисты, — обращается он к нам через переводчика. — Теперь война закончилась. Но и после победы вы должны быть всегда готовы ринуться в бой. Я хочу напомнить вам слова нашего дорогого товарища Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, но германский народ остается!»
По-видимому, подполковник хочет тем самым доставить нам радость. Но то, что он говорит дальше, становится очень интересным:
— Возможно, вы не знаете, что еще в 1920-х годах немецкие солдаты были в Советском Союзе, где они вместе с красноармейцами получали военную подготовку. Вы активисты и согласитесь со мной, когда я скажу вам, что об этом пока нельзя говорить в бараках. Но может случиться так, что когда-нибудь немецкие солдаты снова будут обучаться в Красной армии. Поэтому вы, как активисты, должны следить за тем, чтобы ваши товарищи соблюдали строгую дисциплину!
Мы, активисты, попали в сложное положение. С одной стороны, мы должны помогать в демилитаризации немецкого народа. А с другой стороны, мы должны снова говорить, что дисциплина, конечно, не имеет ничего общего со слепым повиновением.
И совсем не случайно, что прежний староста лагеря, Клаус, был смещен со своей должности. Он был всего-навсего фельдфебелем в немецком вермахте. Теперь старостой лагеря становится немецкий старший лейтенант, который прибыл к нам с одной из транзитных партий военнопленных и задержался в нашем лагере.
И наш комендант, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза, приказывает, чтобы для него сшили форму. Портной должен перешить немецкий картуз с козырьком, который валялся где-то на складе, в офицерскую фуражку. Правда, витой рант из четырех нитей был тоже перешит.
— Только не делайте форму такой опереточной! — говорит новый староста лагеря, не скрывая своей радости.
Мы обращаемся к нему по имени Герхард и говорим ему «ты», хотя бывшие пехотинцы-ополченцы чувствуют себя очень скованно, тыкая офицеру.
По приказу коменданта Герхард называется теперь не старостой лагеря, а командиром батальона. Старосты бараков становятся командирами рот. А в остальном все остается по-старому.
Но однажды во время вечерней поверки происходит скандал.
Уже полчаса ждал, стоя на плацу в своей красивой форме и перчатках, командир батальона, как мы в первом бараке в шутку называли между собой Герхарда. Но русский дежурный офицер так и не пришел.
Герхард кипел в душе от возмущения, как герой оперетты, вышедший на сцену слишком рано.
Выстроившийся по-военному за его спиной батальон оборванцев начал издевательски хихикать.
И тогда командир батальона сделал то, чего ему ни в коем случае нельзя было делать.
— Батальон, разойдись! — скомандовал он.
А будущему Герою Советского Союза Герхард швырнул под ноги свою красивую офицерскую фуражку, которую ему великодушно разрешили носить.
— Кто я — командир батальона или нет?
Гансу, старосте нашего актива, пришлось приложить немало усилий, чтобы спасти горячего командира батальона от карцера.
