Теперь я уже даже не помню, почему решил еще раз взглянуть на него.
Но я хочу понять, что я должен сохранить в памяти, а о чем следует забыть.
Самое важное — это человек, когда во всем остальном царит дикий хаос.
Порядочные люди должны занять самые важные посты.
Сначала в лагере.
Потом в Германии.
И наконец, во всем мире.
Они смогут из идиотской доктрины взять самое лучшее.
Я имею в виду эту политику, когда стою под грушей во дворе лагеря.
— Вы должны стать политически грамотными людьми! — не устаю повторять я, обращаясь к военнопленным.
Я ищу людей и в России. Это не значит, что я прислушиваюсь к тому, как старый русский врач, в доме которого я часто бываю, ругает правительство.
— Однажды они бросили меня на целых два года в тюрьму. Теперь я уже старик. Когда «он» вернется, я должен буду снова остерегаться!
А этот «он» — это некий русский Кубин, который в настоящее время учится в школе НКВД.
Как уже было сказано, я не слушаю, когда старый доктор сжимает старческие кулаки и ругает коммунистов.
Чего доброго, он только и ждет, когда я соглашусь с ним, чтобы разоблачить меня как «фашиста».
Хотя дом доктора не выглядит как дом доносчика. Он находится недалеко от лагеря. Типичный загородный домик, спрятавшийся за кустами сирени, какие любят изображать на открытках.
От офицера-политработника, Старого Фрица, я тотчас получил разрешение посещать дом доктора. Дело в том, что у доктора был отличный концертный рояль, на котором наш музыкант мог подбирать хоровые партии для своего хора. Старый Фриц не имел ничего против. Он только спросил, действительно ли концертный рояль так хорош. Если да, то тогда я должен купить этот рояль для лагеря!
Конечно, я переспросил переводчика, не ослышался ли он.
— Нет, у лагеря достаточно денег, чтобы купить рояль.
Раньше я сказал бы на это, а не мог бы лагерь купить лучше порошок для уничтожения вшей, если у него нежданно-негаданно появились деньги. Но я уже давно нахожусь в России, поэтому я говорю:
— Хорошо, я посмотрю!
Рояль был изготовлен еще во времена царизма. Великолепный экземпляр. На крышке из эбенового дерева витиеватым шрифтом с завитушками написано золотом: «Шрёдер — С.-Петербург».
Прежде чем музыкант пробует сыграть свои хоровые партии, он играет Чайковского. Это должно понравиться доктору больше всего.
Я остаюсь совсем один в комнате. Доктор чем-то занимается в своей лаборатории в дальней комнате. Музыка наполняет весь дом. Оживают охотники и собаки на гобелене со следами штопки. Молодой человек на картине в овальной раме уже не кажется таким бледным. Я беру журнал, лежащий на курительном столике. Год выпуска — 1909-й.
Я смотрю через распахнутую двустворчатую дверь. В зале сидит женщина и плачет.
Доктор говорит, чтобы мы заходили к нему почаще. А рояль стоит пятьдесят тысяч рублей. Ему пришлось бы все равно его продать. Но сначала жена доктора просит сыграть «Венский вальс».
Доктор говорит, что для них это честь, что мы остаемся у них на ужин.
— Мы так бедны! — сокрушается его жена. Они едят постные картофельные оладьи. Немного хлеба. Но к хлебу мы не притрагиваемся. Рядом с миской с оладьями стоит вазочка с медом.
Хозяин дома рассказывает о том времени, когда он учился в Вене. Сейчас он работает хирургом в госпитале для военнопленных. Он зарабатывает девятьсот рублей в месяц. Но чтобы прожить, им надо не менее трех тысяч.
Жена доктора едва сдерживается, чтобы громко не разрыдаться, когда наливает нам чай. Ей приходится то и дело вытирать слезы, бегущие по щекам.
— Вам-то еще хорошо! — пытается подбодрить она нас. — Вы сможете уехать из России!
Время от времени я вижу доктора, когда он с сумкой через плечо, в своей единственной шляпе и в кожаных гамашах идет из Осташкова в госпиталь. Его основная работа — вскрытие трупов.
— Оба были застрелены в упор, — рассказывает он о двух военнопленных, тела которых он сегодня вскрывал. Они попытались бежать из лагеря. За это их расстреляли в зарослях ольхи. — В огнестрельных ранах были следы пороха! — Доктор сжимает свои старческие кулаки.
Что же касается рояля, то само собой разумеется, что лагерь не купил его.
Теперь я разговариваю с доктором очень редко. Он тот человек, у которого нет выхода. Конечно, у многих людей царского поколения была ужасная судьба. Но все это уже в прошлом.
С представителем современного правящего класса России я познакомился на семинаре, который был организован в конце августа для активистов всех мелких лагерей.
В противном случае мы были бы на этом семинаре только среди своих. Двухдневной конференцией руководит Ларсен. И только один этот русский присутствует на ней. Но и его одного вполне достаточно!
Двадцатидвухлетний хлыщ из Москвы. Его отец был директором государственной консерватории. Он должен был надзирать за Ларсеном при перевоспитании военнопленных.
— Еще немного! Еще чуть-чуть! — не раз говорил он фрау Ларсен. — Еще чуть-чуть — и я прикажу арестовать вашего мужа!
Но, по его словам, до сих пор ему приходилось проявлять мягкость только потому, что Ларсен был евреем.
Фрау Ларсен в таких случаях отвечала, что она очень благодарна за это. Она сокрушалась по поводу того, что в последнее время ее муж стал слышать все хуже и хуже. Двадцатидвухлетний наглец из Москвы только что окончил школу НКВД. Он выступает перед нами с большим докладом:
— И когда красноармеец вошел в немецкий дом, то увидел в серванте чашку, которая была украдена в России. А когда он увидел кольцо на руке хозяйки дома, то сразу понял, что и оно попало в Германию вместе с другими ценностями, награбленными в России!
И это продолжается в течение двух часов.
Мы, активисты, не какие-нибудь простые пленные, которые не могут сдержаться, когда немцев называют преступниками.
Некоторые из нас не подают виду, потому что у них нет чести. Другие достаточно умны, чтобы дать себя спровоцировать такой грубой ложью.
Коган — так зовут хлыща — говорит и говорит, и при этом внимательно вглядывается в наши лица.
Нашей переводчице, фрау Ларсен, не остается ничего другого, как дословно переводить всю эту наглую ложь.
А нам не остается ничего другого, как незаметно толкать друг друга ногой.
Рядом со мной сидит Курт, который любит французских философов.
— Вот придет простой советский человек в твой дом, а там все украдено из России! — шепчет он, едва разжимая губы.
Даже Фридель Каубиш, в профессорских очках на бледном лице, считает этого Когана слишком глупым. Он первым из нас начинает ухмыляться. Фрау Ларсен тоже не может больше оставаться серьезной. Она говорит Когану, что это, наверное, блохи кусают ее за ноги.
