Вот такой нелюбезный этот Герберт. «Немцы!» — говорит он. И для него это вполне определенное понятие.
Проклятие, а ведь он прав: «Пароходы ходили бы по расписанию, если бы немцы остались в России!» (Согласно планам Гитлера («Ост» и др.), «если бы немцы остались», то на завоеванной территории они оставили бы в лучшем случае четверть предыдущего населения, «подходящего» под «нордические» стандарты. Эти люди подлежали онемечиванию, то есть постепенному превращению (их детей, внуков) посредством немецкого образования и воспитания в немцев. Остальные подлежали выселению либо посредством дебилизации (отсутствие серьезного образования, пропаганда аморальности, пьянства, табака, контрацептивов, «веселой» музыки и т. п.) были обречены на быстрое вымирание. Гитлер отводил на эти процессы около ста лет. И пароходы «ходили бы по расписанию». Только русских бы здесь не было. — Ред.) Видит Бог, да им нужно было бы как можно быстрее отправить всех пленных домой, чтобы они больше не видели эту вопиющую бесхозяйственность в «самой богатой стране мира». Русская расхлябанность — это высшая школа германской мании величия!
Наконец ближе к вечеру приходит пароход. Сейчас мы поднимемся на борт. Переплывем через озеро. Двенадцать часов спустя мы уже будем в Осташкове.
Но все происходит не так быстро, как хотелось бы.
Проблемы возникают уже на пристани. Со всеми своими пожитками возбужденная толпа стоит на шаткой деревянной пристани.
Кто не внимателен, может соскользнуть в воду. Ведь здесь нет ограждения! Кое-где на деревянной платформе даже отсутствуют доски!
Довольно сомнительно, что всем ожидающим найдется место на пароходе.
И мы, военнопленные, тоже протискиваемся сквозь толпу колхозников, женщин, стариков и подростков.
Меня все больше и больше оттесняют к краю платформы, когда с парохода начинают сходить на берег пассажиры, и толпа расступается, чтобы пропустить их. Я уже стою только на одной ноге, другая повисла в воздухе, не находя опоры. Подо мной на расстоянии трех метров плещется ледяная вода. Нет уж, спасибо!
Я вытягиваю обе руки, пытаясь найти опору в толпе. Чувствую, что мои руки ухватились за чью-то шею.
Красноармеец, за шею которого я ухватился мертвой хваткой, боится, что упадет в воду вместе со мной. Он изо всех сил врезается в толпу и таким образом спасает нас обоих от купания в ледяной воде.
Слепая старушка, которую плачущая внучка должна доставить в Осташков, падает от сильного толчка на доски причала.
Двум пленным и красноармейцу приходиться ее спасать.
Все ведут себя как охваченные яростью фурии. Просто чудо, что никто не падает в воду.
Оказавшись на пароходе, мы теснимся у дымовой трубы. Но от сажи и копоти почти невозможно дышать.
Быстро темнеет, и наступает ночь. Ледяной ветер продувает всех насквозь. Ведь уже начало ноября.
На каждой остановке повторяется одна и та же картина: те, кому надо сойти, не могут добраться до трапа, а те, кому надо попасть на пароход, дерутся на пристани. И каждый из них еще тащит за собой огромный мешок, а то и несколько!
В десять часов вечера пароход прочно садится на мель.
Целый час капитан, одетый в ватник и в морской фуражке на голове, маневрирует взад и вперед. Наконец ему удается снять пароход с мели. Пришвартовавшись к следующему причалу, капитан объявляет, что, пока не рассветет, пароход дальше не пойдет. Становится все холоднее и холоднее, а нас ко всему прочему донимают еще и вши.
Каждый ищет себе пристанище где только можно.
Вместе с несколькими пленными я устраиваюсь на ночлег в детском саду.
Сначала в прихожей.
Потом в коридоре.
Когда в коридоре собирается еще больше людей, мы открываем какую-то дверь. В комнате за дверью горит свет.
Там кто-то спит на железных кроватях с никелированными спинками. Здесь тепло, царят уют и покой.
На столе стоят цветы. На полке теснятся книги.
На стенах детские рисунки и снежинки, вырезанные из бумаги. На окнах пестрые занавески.
Это комната нянечек и воспитателей.
Конечно, мы поступаем неправильно, присаживаясь на край кровати в своих завшивевших и грязных после уборки картошки брюках.
Сначала мы сидим только на краю кровати.
Когда я пытаюсь поудобнее устроиться на кровати, в которой сладко посапывает юное создание, из-под одеяла высовывается голая нога, и я получаю приличный пинок в зад.
Но я воспринимаю это не как протест. Когда девушка повернулась ко мне лицом и открыла глаза, то лишь спросила:
— Который час?
Где еще в мире встретишь столько уравновешенности и хладнокровия! (Только в России. — Ред.)
Когда я возвратился в лагерь, выяснилось, что этой же ночью скончался Малыш.
Я не могу поверить, что кто-то может умереть, не переболев прежде дистрофией. Как такое может случиться?
Разве всего лишь восемь дней тому назад, когда я уезжал в колхоз, он не отпускал свои обычные шуточки!
Что он сказал мне тогда?
— Существует три вида людей: святые, идиоты и коварные бестии!
— Ах вот как? — посмеялся я над ним. — И к какому же виду отношусь я?
Малыш немного помедлил с ответом, с удовольствием попыхивая трубкой. Когда он сам заметил, что его классификация была не совсем «кстати», то, улыбнувшись, сказал:
— Ну, к идиотам ты уж точно не относишься! Но ты далеко и не святой!
Потом, неожиданно повернувшись, он ушел.
— Большое спасибо! — крикнул я ему вслед, так как, согласно его классификации, он отнес меня к коварным бестиям.
Вот на этой шутливой ноте и закончился наш последний разговор, и он ушел!
Можно увидеть тысячи смертей и сохранить самообладание. Но вот умирает кто-то близкий тебе по духу — пусть он даже и не сверхчеловек — и ты снова с болью осознаешь весь ужас смерти.
Как мне рассказали, Малыш внезапно заболел дифтерией. Но не нашлось ни одного конвоира, который мог бы отвести его в госпиталь. Когда он туда поступил, его уже было невозможно спасти.
Я осматриваю его вещи. В его дневнике я нахожу любопытную запись следующего содержания: «Я хотел бы знать истинные политические взгляды Бона». Я тотчас сжигаю этот листок дневника. Его бумажник я забираю себе.
Должен ли был я разыскать его могилу? Разумеется, такая мысль даже не приходит мне в голову. Ведь это же плен. Тут можешь очень мало что сделать для живых, не говоря уже о мертвых. Проходит некоторое время, и я вдруг замечаю, что часто употребляю одно из любимых выражений Малыша. «Возможно, это кстати!» — всегда говорил он, когда что-то завершалось очень хорошо.
