— Ты совершенно прав! — оправдывается Мартин. — Но ты не можешь себе представить, как я страдал из-за этой злосчастной докладной. Из-за нее я не мог выходить за пределы лагеря. Хотя я и был старостой актива. Очевидно, я никогда не смог бы вернуться в Германию, если бы эта докладная записка не исчезла из моего личного дела.
— Иногда я задаюсь вопросом, почему Ларсены делают это! — задумчиво говорю я. Постепенно до меня доходит, как же это опасно изымать что-то из личных дел, которые хранятся во втором отделе. — Я бы еще мог понять, если бы Ларсены мстили немецким военнопленным за те муки, которые они испытали от нацистов.
В первое время я намеренно вел себя очень сдержанно, когда Ларсен приходил к нам в антифашистский актив лесного лагеря.
Не похоже и на то, если бы у Ларсенов были свои любимчики, которых они поддерживают только потому, что те напоминают им о временах, проведенных в Берлине. Я твердо убежден в том, что Ларсены спасли жизнь тысячам военнопленных!
Мы прогуливаемся взад и вперед между железнодорожными путями на какой-то заброшенной станции. Мартин и я, двое военнопленных, которые рассуждают о человечности.
— Только благодаря Ларсенам я понял, что подлинная гуманность не имеет ничего общего с сентиментальностью, — объясняю я. — Подлинная гуманность — это сила! Огромная сила!
— У нас так много говорят о «сибирском ангеле», сестре милосердия шведского Красного Креста, спасавшей пленных во время прошлой мировой войны, — говорит Мартин. — Пусть Эльза Брандстрем, неустанно трудясь, сделала немало для спасения военнопленных в царской России. Однако я думаю, что сейчас Ларсенам приходится действовать в гораздо более трудных условиях!
В сумерках мы приближаемся к Москве. Двигаясь по объездной дороге, мы проезжаем только через пригороды столицы Советского Союза. За окном мелькают спортивные площадки на лоне природы. В столичной дымке смутно вырисовывается огромный памятник, изображающий спортсмена с факелом в руке. Неужели этот город является судьбой нашего столетия?
Миновав столицу, наш поезд ускоряет ход.
Мимо нас проносится какой-то поселок со сказочными домиками, окруженными резными палисадниками.
Иногда нам везет и на вокзалах удается раздобыть горячую воду, знаменитый кипяток, который предоставляется бесплатно для заварки чая.
Мы удивляемся, увидев огромные паровозы для поездов дальнего следования.
Смешиваемся с толпой пассажиров, богатых и бедных. Нигде не увидишь такую разношерстную публику, как в России.
Перед одним из киосков толпится народ. Но никто ничего не покупает. Они хотят просто посмотреть на драгоценность, лежащую на витрине, обрамленной инеем. Ломтик белого хлеба с кусочком сала на нем за сорок рублей!
Маленькая плитка шоколада, которая у нас стоила бы десять пфеннигов, здесь продается за десять рублей!
Зато сигареты относительно дешевые. Пачка «Метро» стоит пять рублей! А в ней двадцать штук сигарет!
Но даже их мы не можем купить. Хотя у большинства из нас уже в течение восьми дней нет ни крошки табака.
— Табака нет! — сказали они нам в Осташкове.
Табак выдается только рабочим бригадам и больным.
Во время этой поездки мы не работаем, да и больных среди нас тоже нет.
— При этом я твердо убежден в том, что на главном складе кто-то присвоил себе наш табак! — говорит Курт, давая выход своему кельтскому гневу.
Вообще, они не очень хорошо снабдили нас провиантом на дорогу.
— Когда я был еще в утятнике, они снабжали тех, кого направляли в антифашистскую школу, настоящими американскими мясными консервами. Но как только я сам соберусь куда-нибудь поехать, все почему-то сразу становится хуже! — ворчу я. Но на самом деле меня это мало трогает. Поскольку все происходящее представляет для меня огромный познавательный интерес.
Город Вязники — тоже нечто особенное. Осташков со своими колокольнями в стиле барокко лежал на западе России, а Вязники находятся гораздо восточнее (Владимирская область, коренная Россия. — Ред.). И я не удивлюсь, если встречу в Вязниках караван верблюдов. Здесь есть базары и своеобразные здания.
Одни только глубокие овраги между вокзалом и городом способны поразить воображение.
— Идеальный рельеф для танкового полигона! — считает Эрвин. Ведь прежде он был солдатом, а не кандидатом на обучение в антифашистской школе.
Мартин считает, что эти овраги возникли еще в период последнего оледенения. Но для нас гораздо важнее, что нам надо пройти еще сорок пять километров, прежде чем мы доберемся до школы.
Мы осторожно ступаем на тонкий лед какой-то речушки, угрожающе потрескивающий под нашими ногами. Несколько часов идем по обширной равнине.
За редким кустарником просматриваются деревни.
Мы останавливаемся на ночлег в большом бревенчатом доме. К нам приходят местные девушки и с увлечением исполняют местные песни. Одна из них запевает, а остальные подхватывают. Они танцуют и прыгают.
Один из наших тоже умеет так танцевать.
Когда на следующее утро мы часами идем по густому сосновому лесу, я думаю: «То, что лежит где-то на самом краю света, вряд ли может быть чем-то хорошим!»
Наконец мы выходим из чащи. За унылой белоснежной равниной на невысоком холме возвышается школа.
Серые двухэтажные деревянные дома. Довольно большой поселок. Над ним четырехэтажная сторожевая башня.
Проходит еще почти полчаса, пока мы добираемся до поселка. Все устали, голодны и замерзли. Но мы берем себя в руки.
Мороз пробирает до костей. Но в голове одна мысль, заставляющая двигаться окоченевшие конечности: «Ты должен собраться с силами!»
В жизни всегда все оказывается совсем не таким, каким ты себе это представлял. Так и эта школа. Я ожидал увидеть что-то солидное из бетона. Что-то современное, чего доброго, в кубистском стиле.
Но когда мы подошли ближе, все оказалось типично русским. Деревянные дома, хотя и двухэтажные.
Сторожевые вышки, очень высокие.
Колючая проволока.
Железнодорожный путь узкоколейки.
И больше ничего!
«Возможно, я никогда не выберусь отсюда!» Незнакомое прежде чувство панического страха охватило меня.
«Это всего лишь усталость!» — убеждаю я себя. Какая-то волна прокатывает по всему телу. Но мне не становится теплее. Когда я оглядываюсь, то замечаю, что у всех моих спутников какие-то потухшие глаза, а сами они словно окаменели.
И только наш сопровождающий, советский офицер, радуется, что выполнил свою миссию. Он желает нам успеха и прощается с каждым за руку.
Мы говорим ему, чтобы он передал от нас привет 41-му лагерю. Потом мы проходим в ворота. У этих ворот две створки, чтобы через них могла пройти колонна пленных по пять человек в ряд.
