Что касается боев внутри и снаружи оборонительных позиций, они, безусловно, относятся к традиционной войне. Однако нам, несомненно, не удалось бы с нашими скромными средствами долго вводить неприятеля в заблуждение, если бы не подготовка и великолепный боевой дух моего подразделения, являвшегося основой обороны, если бы не летучие батареи, установленные на грузовиках и судах, а также еще одно подразделение, значительно досаждавшее противнику. Я имею в виду роту снайперов из Фриденталя под командованием Одо Вильшера.
В массиве Гран-Сассо и на Замковой Горе нельзя было стрелять. В Шведте это необходимо было делать, и притом метко. Я часто пытался оказать давление на высокопоставленных генералов нашего командования: «Почему, — спрашивал я, — у нас систематически не используются взводы снайперов, существующие во всех дивизиях?» Мы видели работу русских снайперов в первые дни кампании 1941 года. Они были грозны, и их опасались не зря, так как они уничтожали в основном офицеров и унтер-офицеров.
В Шведте Вильшер маскировал ночью своих стрелков по двое на «ничьей земле». Я уже вспоминал, что мы взорвали лед на Одере выше Шведта; в начале февраля наступила легкая оттепель, и огромные куски льда отрывались с деревьями и ветками на них. На этих льдинах стрелки Вильшера маскировались натуральным образом и были мобильны. Я оцениваю, что успех нашей обороны самое меньшее на 25 процентов зависел от них.
В феврале мне пришлось еще раз встретиться с Гиммлером, его сопровождали командир переданной мне «Бомбардировочной авиационной эскадры 200» полковник Вернер Баубах, а также министр вооружения и военного производства Альберт Шпеер.
Шпеер, всегда понимавший и выполнявший мои желания, был в хорошем настроении — не в таком, как он позже написал в «Мемуарах». Там он пишет, что уже в половине февраля 1945 года принял непреклонное решение уничтожить Гитлера, так как он осознал, что «в течение двенадцати лет вел бессмысленную жизнь среди убийц». Как можно было жить среди убийц и не вызвать даже малейшего подозрения, особенно если с 1933 года ты являешься фаворитом Гитлера и тебя вынесло на вершину славы, а также на один из самых ответственных постов во время войны?
Некоторые руководители национал-социалистского государства оказались в первые дни мая 1945 года задеты так называемым комплексом движения Сопротивления. Их было не очень много, но они были.
Я могу только сказать, что в половине февраля 1945 года позиция Альберта Шпеера была далека от «оппозиции». Он вел себя как усердный министр Третьего рейха. Возможно, он маскировался, — если это так, то маскировался он отлично; к Генриху Гиммлеру он относился, как к преподобной особе. Меня вызвали в ставку с целью информирования об интенсификации воздушной войны на Востоке. Я сам слышал, как Шпеер обещал рейхсфюреру, что новые самолеты и специальные летающие бомбы появятся в начале апреля. Сегодня Шпеер уверяет, что тогда он считал все надежды иллюзорными. В тот же самый февральский день я беседовал с ним в течение короткого времени тет-а-тет. Я спросил его о подробностях, касающихся знаменитого «секретного оружия», о котором нам без устали говорили с осени 1944 года. Он мог мне сказать, чтобы я оставил всяческую надежду; он же ответил: «Решения вскоре будут приняты!»
Это было предложение, которое солдаты слышали очень часто. Я не удивлен, что Шпеер забыл его написать в своих «Мемуарах», — меня удивляет другое, а именно, что в то время, в феврале 1945 года, бесспорно, умный Шпеер серьезно думал об убийстве Гитлера. По крайней мере, он так утверждает. Предположив, что у него в действительности было намерение удушить газом всех обитателей бункера в канцелярии рейха, он должен был знать, что это явилось бы причиной хаоса. Об этом торжественно заявил адмирал Дёниц и другие тоже.
После смерти Гитлера немецкий народ должен был безоговорочно капитулировать. Именно это требование Рузвельта, Сталина и Черчилля затянуло войну еще на два долгих года. Кто от этого выиграл?
28 февраля вечером меня вызвали в ставку фюрера в Берлин — на этот раз речь шла о Западном фронте. Однако все труднее становилось организовывать толковые операции. Фриденталь подвергся серьезной бомбардировке, а Би-би-си три раза сообщало, что «ставка похитителя Муссолини, Скорцени, полностью уничтожена». В действительности самые важные службы еще раньше были направлены в Хоф, в Баварии, однако это не облегчило мне организацию упоминавшейся уже акции под мостом в Ремагене.
Служба радиоперехвата сообщила мне иную информацию Би-би-си, согласно которой Гитлер произвел меня в генерал-майоры и назначил на важный пост в руководстве обороной Берлина. Би-би-си сообщало, что я якобы буду проводить чистки. В действительности Гитлер вручил мне Дубовые листья к Рыцарскому кресту за оборону Шведта и поздравил меня. Я спускался по лестнице канцелярии, когда он вышел из зала совещаний. Его вид привел меня в ужас: согнутый, с седыми волосами, он производил жалкое впечатление. Это было 29 или 30 марта.
— Скорцени, — сказал он, — я еще раз хочу поблагодарить вас за труды на Одере. С вашим плацдармом в течение трех недель у нас были связаны большие надежды.
3 марта Шведт был эвакуирован!
— Мы еще увидимся! — добавил он.
Однако Гитлера я уже никогда больше не видел.
Позже мне стало известно, что, действительно, генерал-полковник Йодль упоминал мою фамилию — он хотел, чтобы я принял какую-то должность в руководстве обороной Берлина. Поскольку мне это не было известно, то каким образом об этом узнала Би-би-си?
В страшные мартовские дни 1945 года по службе мне часто доводилось посещать канцелярию. Меня беспокоили боли в раненом глазу, и доктор Штумпфеггер решил исследовать его.
Осмотр проходил в помещениях секретариата Гитлера. Именно в этот день меня представили Еве Браун, ставшей перед самой смертью женой Адольфа Гитлера. Молодая женщина, о существовании которой до этого момента я ничего не знал, оказалась очень простой в обращении и необыкновенно симпатичной. Она сказала, что очень счастлива познакомиться со мной, и пригласила меня на один из вечеров. Я не воспользовался этим приглашением, так как доктор Штумпфеггер предупредил меня, что на этих приемах всегда присутствовал Фегелейн — шурин Евы Браун, о котором я уже писал. Его фанфаронство и тщеславие были известны в войсках СС. Во время подготовки операции «Гриф» мне уже пришлось иметь с ним дело, и ближе знакомиться с этой личностью я не хотел.
Несколько недель, проведенных в превращенном в руины Берлине — жутких остатках такого знакомого города, который Гитлер хотел полностью видоизменить в 1940 году, — были для меня кошмаром.
Во время одной из вечерних тревог, когда с неба густо сыпались двухтонные бомбы, я вошел в большое убежище, находившееся недалеко от зоопарка. Внутри этого великолепного сооружения, разрушить которое после войны союзникам удалось с большим трудом, размещался полевой госпиталь Люфтваффе. Воспользовавшись случаем, я нанес визит нашему «китайцу» Вернеру Хунке и раненому в Шведте лейтенанту Холле. Я также посетил находящуюся в плачевном состоянии летчицу Анну Рейтш и известного пилота бомбардировщиков, полковника Люфтваффе Ганса-Ульриха Руделя, которому только что ампутировали стопу.
