— К сожалению, это неизбежно — ответил он серьезно, — и я не сомневаюсь в результате процесса. Независимо от того, чего бы мне это не стоило и какой бы великой не была скорбь Эдды, я должен поступить именно так. Скорцо обвинил меня во время той мрачной ночи, и главное обвинение — в том, что я оказался слабым тираном. Он осмелился сказать мне во время того несчастного Великого совета: «Вы человек, в отношении которого было проявлено больше всего неповиновения в этом столетии!» Это сказал мне он, Скорцо!
Мы прибыли в ставку фюрера 15 сентября после полудня. Гитлер, ожидавший дуче на аэродроме, оказал ему сердечный прием. Будущая Итальянская Социальная Республика не имела иного фундамента, кроме дружбы этих двух людей, а также преданности нескольких десятков тысяч сторонников. Коммунизм угрожал Италии еще сильнее, чем в 1921 году, так как на этот раз он выступал в качестве союзника великих демократий.
Гитлер потребовал от меня подробного отчета об экспедиции. Мое выступление продолжалось два часа. Мне тогда еще не было известно, что случилось с планерами № 1 и 2, а также с капотировавшими во время взлета в Пратика ди Маре. Я думал, что мы потеряли четыре машины. По моим предположениям, я так и сказал Гитлеру, по всей вероятности, 30 процентов участников операции погибло. Немецкое радио передало это число. Позже некоторые обвиняли меня в том, что я «завысил потери, чтобы подчеркнуть опасность мероприятия». Через две недели нам с Радлом представилась возможность выступать в течение часа по радио, и мы сообщили, что действительные потери ограничились только десятью ранеными.
На следующий день, 16 сентября, меня долго расспрашивал об операции прибывший специальным поездом Герман Геринг. Он вручил мне «Золотой значок Люфтваффе»; при этом сделал едкое замечание, что я взял на себя серьезную ответственность, сопровождая дуче в самолете Герлаха. Однако он добавил, что ему понятно, что, выполняя приказ фюрера, мне необходимо было разделить риск с дуче. Я воспользовался случаем и попросил маршала Третьего рейха наградить Рыцарскими крестами капитана Герлаха и лейтенанта Майера-Венера. Оба мои предложения были утверждены Гитлером, которого я уже накануне просил наградить Радла (ему было присвоено воинское звание хауптштурмфюрера) и моих добровольцев.
[187]
Немного позже я подробно повторил свой отчет об операции, по крайней мере, дюжине генералов из ставки. Геринг и Йодль сидели в первом ряду. Если кто-то ожидал отчета в стиле «настоящего штабника», несомненно, он был разочарован. Я описал события простым языком, как мы их пережили, с нашими надеждами, ошибками, но также и с волей в достижении успеха.
На следующий день после встречи командир охраны «Волчьего логова» полковник Штреве
[188]
рассказал мне о своих опасениях, спрашивая, насколько хорошо, по-моему мнению, подготовлена ставка к отражению вражеской атаки.
Я ответил ему тогда: «Бесспорно, ставка отлично замаскирована и доступ к ней хорошо охраняется. Однако, тем не менее, атака неприятеля возможна. Но ставки могут подвергаться нападениям точно так же, как и любой военный объект».
Я участвовал в «чаепитии в полночь». Окруженный двумя секретаршами, Иоанной Вольф и Гертрудой Юнге, Гитлер пил чай из стакана в серебряной оправе. В этот вечер он прежде всего беседовал с представителем Риббентропа послом Вальтером Хевелом.
— Запомните, Скорцени, — сказал Гитлер, — что всякий раз, когда вы будете в ставке, вы приглашены на «чаепитие в полночь». Я буду счастлив видеть вас чаще.
Я поблагодарил фюрера, но воздержался от участия в этих «чаепитиях в полночь», нередко длившихся до трех или четырех часов утра. Здесь многие сделали себе карьеру благодаря лести и интригам, если им удавалось обратить на себя внимание всегда присутствующего рейхслейтера Мартина Бормана.
[189]
В опубликованных после войны «Hitlers Tischgespräche im Führerhauptquartier 1941–1942»
[190]
якобы были воспроизведены беседы, происходившие на некоторых «чаепитиях».
Без ведома Гитлера два сотрудника Бормана, доктор Гейнрих Пикерт и доктор Гейнрих Хейм, должны были запоминать слова вождя. Доктор Хейм объяснил, что он диктовал фразы по памяти, после записи лишь нескольких слов, незаметно сделанных им на бумаге, которая лежала у него на коленях. Борман вносил коррективы в представляемую ему версию, — в любом случае, без ведома фюрера, — а издатели переделали без авторизации текст «Hitlers Tischgespräche…», которые, конечно же, не были предназначены для публикации. Поэтому к оценке этих документов надо подходить очень осторожно.
Сегодня мне кажется, что я был не прав, не участвуя по мере возможности в этих «чаепитиях в полночь». У меня была бы возможность открыть глаза фюреру на действительность, которой он не знал. Часто говорят, что при Гитлере нельзя было высказывать мнения, противоречащего его собственному. Это неправда. Он охотно обсуждал любую проблему, если его собеседник был хорошо проинформирован о ней и предлагал разумные решения. Упадок физических сил Гитлера под влиянием «лечения», назначенного грозным шарлатаном, доктором Морелем, пользовавшимся поддержкой Бормана, начал явственно проявляться с осени 1943 года.
До этого ужина я даже не знал о существовании руководителя канцелярии партии. Я опоздал на несколько минут, и это было негативно воспринято также присутствующим на ужине рейхсфюрером Гиммлером. Прежде, чем я успел извиниться, Гиммлер сделал несколько едких замечаний. Сегодня напрасны мои старания вспомнить хотя бы одно мало-мальски важное слово Бормана. Гиммлер был не очень разговорчив, короче говоря, атмосфера была ледяной. Иоахим Риббентроп, которого я увидел после полудня, оказался также не в настроении. Он принял меня очень официально и, сидя на чем-то вроде трона, угостил турецкими сигаретами со своей монограммой. Я заметил, что министр иностранных дел достаточно слабо информирован о событиях, происходивших в последние месяцы в Италии.
В «Волчьем логове» я распрощался с Муссолини, которому пообещал, что мы в скором времени встретимся в Италии. Однако по вине Риббентропа у меня не было возможности направиться в городок Гарнано, расположенный на западном берегу озера Гарда, до середины июня 1944 года.
