Гельмут Розенфельд ехал не туда и не затем, куда мысленно послал его Яков Войткевич. Поскромнее. Заложить пулл в американку на бильярдном сукне санатория для офицеров вермахта «Гелек-Су».
Глава 16. «Flottiglia MAS», плавно уходящая…
Ялтинский порт. Июль 1942 г.
— Русофобия, сеньор капитан… — уголки губ Гельмута тронула редкая по нынешним временам улыбка. — Чем далее, тем более я склонен считать её психическим заболеванием, чем-то вроде массового помешательства…
— Скорее массовой истерии, герр Розенфельд, — покачал курчавой головой капитан 3-го ранга Ленцо. — Массовой истерии, весьма искусно вызываемой всякий раз, когда политики вынимают из шкафа скелет — точнее, чучело пропахшего нафталином «русского медведя». Этот пропагандистский жупел, изрядно полинявший от частого пользования, тем не менее срабатывает практически безотказно, когда им раздраконивают обывателя до панического страха за свои уютные обывательские ценности. — сеньор Альдо фыркнул в щёточку тонких щегольских усиков. — Впрочем, не менее сомнительные, чем гражданство великого Рима…
— Вообще-то, я говорил не о боязни перед русскими, а о закономерной ненависти к этой жестокой и дикой орде. А вы говорите с латинской цветистостью, но с социалистическим акцентом, — Гельмут, усмехнувшись, опёрся руками о палубные леера флагманского торпедоносца MTSM.
Капитану Ленцо показалось, что на германской физиономии появилась презрительная ухмылка «расового превосходства».
— Мы тоже социалисты, то есть национал-социалисты, но отнюдь не практикуем примитивно социалистическую риторику, — продолжил Розенфельд, вглядываясь в ночной Ялтинский берег. — Ни один европейский поход на восток на самом деле не мотивировался страхом перед могучим русским медведем. Это, как вы точно подметили, не более чем пропагандистский ход, а медведь… — Гельмут брезгливо махнул рукой, — …это для широкой публики.
— Это Мериме вы считаете широкой публикой? — не без некоторого ехидства уточнил низкорослый итальянский граф, намеренно глядя мимо прекрасно сложённого немецкого капитана.
— Мериме? — переспросил тот непонимающе. — Это который Проспер?
— «Однако непременно стоит научиться тонкостям русского языка, чтобы в 1855 году вас не побил кнутом какой-нибудь калмык…» — уверенно процитировал граф и добавил, будто бы безразлично, подтягивая неуместные летом нитяные перчатки: — А ведь это было сказано тогда, когда Европейская военная экспедиция вроде как взяла Севастополь и Россия почти проиграла Крымскую войну. Вот уж не знаю, прозорливость ли это или мнительность?
Гельмут посмотрел на маленького — всего по плечо ему — графа с нескрываемым любопытством. Вот уж не ожидал от этого, по-латински горделивого и хвастливого петушка, великосветская франтоватость которого проглядывалась даже в глубоком маскировочном мраке — белые перчатки и лацканы мундира, уголки обшлагов, медная эмблема «commandos marine» и серебряный череп кокарды с розой в зубах, и ещё множество эмалевых значков, непонятно что значащих и обозначающих. Вот уж не ожидал он подобного здравомыслия от этих смешных «Die Affen», гордящихся «72 гвоздями в калигах новых римских легионеров».
Впрочем, едва ли вся итальянская нация разделяла эту гордость Муссолини, хоть гвоздей в ботинках итальянских легионеров, и впрямь, было 72.
— Вспомните даже нашего корсиканского старину Наполеона… — невозмутимо продолжил граф Ленцо. — Император практически всея Европы отлично понимал, что он не может быть её совершенным владыкой, пока над ней нависает пресловутый медведь и в любой момент может намять ему бока из какого-то сентиментального мессианства.
— Из чувства братского долга перед королями-кузенами? — иронически повёл бровью Розенфельд.
— Да, без разницы! — отмахнулся граф. — Мессианство у русских в крови. Собственно, только поэтому мы и воюем вместе с вами.
— Вот как? — хмыкнул Розенфельд. — А я думал — из идеологического родства…
— Оно у нас, прямо скажем, не особенное… — без особых эмоций и даже как-то насмешливо выдал несомненную крамолу граф. — Просто мы отлично понимаем, что, если сегодня мы не загоним этого чёртового медведя в клетку, то завтра он припрётся в этой их… — сеньор Альдо Неопределённо повертел над тульей своей фуражки рукой, видимо, подыскивая слова, — …в будёновке, «capshpil», освобождать угнетённых братьев. Кстати, не в последнюю очередь и нас с вами, — уточнил он.
— Не спросив нашего желания обрести свободу на русский манер?
— Они вообще не понимают свободы… — брезгливо скривился граф. — Если помните, Наполеон в 12-м говорил, что он даст русским свободу от крепостного рабства и этот «колосс на глиняных ногах» рассыплется в прах. Так вот, они не поленились в 14-м прошвырнуться до Парижа, чтобы переспросить, что, собственно, он имел в виду. Такие тупые… — театрально развел руками граф Ленцо.
— «Колосс на глиняных ногах»… — задумчиво пробормотал Гельмут, сосредотачиваясь на чём-то своём. — Почти дословно пропагандистский демарш Геббельса. Освободим русских рабов от жидо-коммунистов и Сталина — и «колосс» рассыплется…
— Вот-вот… — кивнул граф, — только в 1814-м эти русские рабы, шатаясь на этих своих… — сеньор Альдо изобразил двумя пальцами. — На «глиняных ногах», добрели до столицы Франции, наваляв из «последних сил» и ей, и всем её союзникам. Так что боюсь… — повернулся он к Гельмуту, — …как бы с именем ненавистного им Сталина и «подламываясь в коленях», они не добрели до Бранденбургских ворот, а заодно и до Колизея…
— Я смотрю, вы не пышете оптимизмом по поводу нашего общего дела… — понизив голос, довольно холодно заметил Гельмут, тоже глядя как будто в другую сторону.
— Я уже объяснил вам, в чём состоит моё дело, — покосился Альдо через плечо. — Я был в Испании и теперь здесь, в России, во имя защиты своей родины.
— Ну, а мы в отличие от Наполеона… — процедил капитан Розенфельд. — Не пришли сюда освобождать русских рабов. Мы пришли делать их рабами! Так что…
Предупредительный жест Ленцо — поднятый палец — его остановил.
— Что? — раздраженно поинтересовался Розенфельд, так же как и граф, ухватившись за поручни и подавшись вперёд так, что пришлось одной рукой придержать походную белую фуражку.
Но не было видно ни зги, штурмовой катер будто висел в чёрном небытие. Да и не слышалось ничего, что могло бы внушать тревогу, — обычные звуки и запахи моря. Дальняя гряда ялтинских гор совершенно растворилась в канцелярских чернилах ночи, чернилах, которыми были прописаны положения военной светомаскировки. Чернилами, которыми был погружён во мрак и потерялся, как допотопная Атлантида, и сам город. Только кое-где, обжигая голубоватым заревом полосатые шлагбаумы порта и кирпичные стены его блокгаузов, плыли по невидимым улочкам, словно спускались с гор, призраки грузовиков и штабных «опелей» с узкими синими глазами будто прищуренных маскировочных фар.
Только вблизи MTSM можно было различить чёрный лоск неуклюжих бронированных катеров с низкой осадкой и синие пятна от притемнённых габаритных огней. Крупная морская рябь плескала в борта итальянских катеров, которыми, собственно, и командовал капитан 3-го ранга граф Ленцо, а на борту флагманского торпедоносца MTSM капитан Гельмут Розенфельд оказался почти случайно.
