Экстерьер в саду
— Чуешь? — складки морщин напряжённо собрались на лбу Боцмана под сдвинутой назад бескозыркой.
Короткая, всего в два-три удара сердца, пауза даже оглушила поначалу внезапной тишиной, отгромыхала где-то в каменной утробе дворца череда взрывов работы Громова. И немецкий патруль, напоровшийся на партизан в дальнем углу сада, не стал искушать судьбу. Выщербил оспинами бледное личико «девушки с кувшином», сделав её как-то сразу похожей на скорбное кладбищенское надгробие, и откатил за подкреплением.
В этом зыбком мгновенном затишье и распознал боцман Корней Ортугай знакомый песенный вопль — «глас вопиющего» — с пьяно-разухабистой вытяжкой этих самых гласных. Такое в милицейском протоколе иначе как «нарушением норм общественной морали» и не назовёшь: пелось сорванным голосом о чёрт знает какой далёкой от всего этого ужаса Огненной Земле…
— Слышу! — замотал по сторонам золотыми кудряшками матрос-«херувим», и даже личико его, по-детски пухлощекое, но не по-детски серьёзное, разрумянилось неподдельной радостью.
А то уж было побелело совсем, и гипсовой пылью припудренное, и мертвенной бледностью, когда понятно стало — так просто, по-партизански «подполз, взорвал и убежал», не обойдётся. Немцы-то всё ощутимее накапливались в ближайших зарослях одичалых роз, в завалах неубранного хвороста. Ощутимо буквально кожей. Там захрустит ветка, там мелькнёт антрацитовый отблеск каски, короткая команда гавкнет: «Zu liegen!» И там же, проясняясь на открытом месте, раздалось совсем явственно:
В синем и далёком океане,
Где-то возле Огненной Земли…
Многоточие, прервавшее строфу, отбил железной, с бумажным шелестом, машинописью автомат, глухо и как будто рассудительно. Наша машинка — «шпагин». И закончил «восклицательный знак» вполне интернациональным воплем — на любом языке и даже без слов понятным: «Oh, Mutter! Ой, мамочки!»
И снова…
Плавают в сиреневом тумане
Мёртвые седые корабли!
— уже как-то без прежнего запала, словно оглядываясь, но всё равно в полную глотку, будто назло Вертинскому, закончил Яков. И выкатил из кустов спокойно, как со двора с голубятней детства, даже не пригибаясь…
Похоже, что не только партизаны, а и фрицы тоже обалдели и сунулись по следу сизого выхлопа с секундным замешательством. Достаточным, чтобы боцман успел вскинуть автомат. Гильзы заплясали на каменных плитах…
Stahlpferd, стальной конь «BMW R-31», хрипя, завалился набок.
— Надо же… — соскочив с кожаного седла, мельком оглянулся на мотоцикл Войткевич.
Заднее крыло смяло и закрутило штопором, на номерном знаке: «GFP öst-Kommandantur» — рядок дырочек; взял бы, гад, повыше… Додумать, что тогда сталось бы, Яша не успел, да и не захотел… Его окликнул залихватский, моряцкой «полундрой», свист.
— Из хода все вышли? — Войткевич, завернув никелированную рогатину руля, втолкал полудохлый BMW на замшелые плиты беседки.
— Так точно, Яков Осипович! — подал голос старший сержант Каверзев из-за валуна с Амфитритой, удручённо уставившейся на обломки кувшина. Теперь в него, похоже, понимала девушка, не то что воды — дёгтя не набрать: ни дна ни покрышки…
— А подопечный где? — заглянул к Каверзеву, за валун-постамент, Войткевич.
— Где ему быть. Тут, под рукой… — невнятно пробормотал наводчик, сидя под камнем и невозмутимо жуя сегмент консервированного ананаса — успел прихватить банку в комнате отдыха гауптштурмфюрера. — Под ногой, вернее… Стеша, а ну, вылезай! — пристукнул наводчик каблуком сапога по каменной плите перед собой.
Вытертая когда-то, но вновь поросшая желтоватым лишайником плита дрогнула, с человеческим кряхтением закачалась в пазах и, словно сказочный крот «Volksfolklore», слепо щурясь в стеклянные кругляшки пенсне, из чёрного провала показался Стефан Толлер.
— Ich nicht Stescha, mich Stefan… Я не Стеша… — отдул он с хрящеватого носа клок паутины.
— Вижу, что не цыганка! — хмыкнул Яков. — А Громов? А Мыкола? Что с задачей справились, вижу… — кивнул за плечо Войткевич туда, где чешуйчатые кровли Гелек-Су всё гуще оплетались бурыми волокнами дыма. — А сами где? Не накрыло часом?
— Эге ж, накрыло! — глухо раздалось откуда-то снизу, из-под пленного, высунувшегося из дыры наполовину. — Германською дупою…
СС-штурман Толлер выскочил из погребной тьмы с придушенным визгом оскорбленного достоинства. Точно кто под кринолин ему пятерней насвинячил, а на людях скандалить конфузно, чай не барышня. И, не вставая более чем на четвереньки, отбежал под стену, подальше, где с болезненной гримасой потёр зад, крепко зашибленный прикладом «шпагина».
— Звыкай… — вслед за ним в чёрном отверстии появился и Здоровыло и с брезгливой ухмылкой замахнулся на «языка» тем же прикладом. — В Особом отделе тебя ще не так отелять.
Толлер отпрянул, но вслепую — очки всё ещё мутила известковая пыль. Но это получилось как-то не очень далеко, не дальше сапога Войткевича, который вырос в серой мути перед самым его носом.
— Всё, братцы, момент нашей внезапности исчерпан… — резюмировал лейтенант свои наблюдения последних минут.
Похоже, это поняли и немцы. Спешить незачем. Отсюда и небольшая заминка в их нестройных рядах. Сообразив, что нащупал наконец-таки место сосредоточения всей (или почти всей) диверсионной группы противника, заместитель покойного Пехвогеля, штабс-гефрайтер Фогель дождался, пока во двор усадьбы, со скрежетом раскидав кованые ворота, вкатил пятнистый, как жаба, «шверер» — бронетранспортёр полевой жандармерии.
Тактическую инициативу оберлейтенанту Габе штабс-гефрайтер Фогель отдал и по субординации, и по совести. В том смысле, что бы дальше ни произошло, пусть это будет теперь на его… Пусть уж оберлейтенант теперь как-то умудряется взять русских живьём, притом что сдаваться живьём — как-то вообще не очень по-русски и совсем не по-партизански…
Интерьер
— Что, опять?! — невольно вырвалось у Дитриха Габе с возмущением и досадой, без всякого намёка на чинопочитание и, вообще, едва ли не с прибавкой: «Donnerwetter! Да пошёл ты…»
Бреннер посмотрел на него снизу-вверх усталым невидящим взглядом и, сначала показалось, даже не услышал ни того, что вырвалось у Дитриха, ни того, что так и не вырвалось…
— Вы не ослышались, оберлейтенант, — рассеянно повторил человек из абвера, хоть и косвенный, но всё-таки большой начальник. — Прикажите своим людям залечь и отстреливаться.
Дитрих соскочил с угловатой пятнистой брони открытого кузова.
«Залечь и отстреливаться… — скрипнул он зубами. — Отстреливаться, как будто не мы их прищемили, как крыс в углу, а они нас… Точно как в прошлом году, когда этот сухопарый так же безапелляционно приказал выпустить русских разведчиков из Гурзуфа. Когда вы уже наиграетесь?»
— Рассредоточиться! — тем не менее хмуро пробормотал Габе, обращаясь теперь к Фогелю.
