Но я не понимаю, почему они не сошли с ума… Там повсюду была кровь, кровь и кровь. Вялая густота апатично чавкала под ногами, ботинки на грубом узорчатом костяке вминались в гранит ступеней, как в мягкость ворса ковров. А когда солдат залегал, а потом устремлялся вперед, становилось не по себе от его облика — грудь, живот, ляжки, ноги до колен — все было изобильно пропитано кровью. Хотелось верить — кровь не бойца, но не спросишь у него всякий раз: твоя или… его?
2
Когда мы поотмахивались от одиночных групп патриотов, спешивших спасать Амина, я оценил обстановку — вроде бы все путем, и неприятеля уж вроде нет, и снарядил тогда бойцов, подвезенных на двух БМП, из второго эшелона. Калякнул им несколько утешительных напутственных слов. И рванули пацаны…
Минут так через двадцать окликает меня кто-то с крыльца. Гляжу, «комитетчик», веселый такой, машет рукой, кричит:
— Все! Амина убили! Докладывай!
— Постой, постой, я прежде сам пойду, посмотрю.
Дело-то нешуточное. Не убедившись, чего оповещать? Вдруг ошиблись ребята, без башки меня оставят, а им, в худшем случае, всего лишь порицание вынесут. И вот еще незадача — во время штурма я и вовсе запамятовал о приставленном к нам афганце Сарвари, который должен был опознать труп Амина и тем самым подтвердить его смерть. Этого Асадуллу пришлось маленько поискать — тот надежно и крепенько укрылся за броней, а потом, также маленько, чуть ли не волоком тащить его. Он сказал, что идти не может — ноги затекли. В результате Сарвари с честью справился с поручением и с чувством выполненного долга сообщил — да, это он! Затем, осмелев, помчался агитировать плененных афганцев. Я не возражал. Мне приказано было сберечь Сарвари до момента опознания, а как быть с ним дальше — забыли сказать. На сей счет указаний не последовало, и потому иди, Асадулла, увещевай. Я для порядка, как инструктировали, достал из нагрудного кармана фотографию Амина, сличил и буркнул окружающим в подтверждение — дескать, действительно убит.
Все… И хотя еще где-то изредка постреливали, Владимир Салимович Шарипов с облегчением понял: свою задачу они выполнили. Осталось доложить о смерти диктатора, и он, пытливый и ответственный ротный старлей Шарипов, тронутый свинцом и не совсем тронутый увиденной смертью президента Амина, под взглядами офицеров похромал к выходу, отмахнувшись от предложения Коли Берлева «остаканиться за победу». Дошкандыбал к боевой машине, залез в десантное отделение, достал командирскую тангенту и с какой-то внутренней уверенностью, что это вот сейчас, наконец, и произойдет, еще раз попытался оживить замолкнувшую с началом боя радиостанцию. И чудо свершилось — ротному сразу же удалось связаться с начальником штаба. Ответил капитан Ашуров. За позывными и за простыми словами упорядоченной системы связи полились восторги упоительных рулад, развенчавшие режим секретности и наивные представления о лаконичности армейского языка во время боя. Так же была развенчана стойкая точка зрения о якобы несусветной матерщине при огневом общении на поле брани, когда солдату, орудующему штыком, как-то не совсем сподручно выказывать свою благовоспитанность и оглушать противника хорошими манерами, неукоснительно соблюдая этикет и шагу не ступив без реверанса.
А стрельба уже перекинулась в какие-то безопасные дали, и становилось ясно — всем на сегодня надоело воевать, они устали пулять друг в друга, хотелось хотя бы пристойного затишья и возможности безмятежно сходить по малой нужде, не боясь оказаться простреленным. Прихрамывая, Шарипов снова пошел к зданию, а тут подошла на скоростях, до неприличия нетронутая боем и БМП командира резервной группы старшего лейтенанта Намозова Ниезитдина. Из нее чинно выдавились, кряхтя, отцы-командиры — Холбаев и Колесник. С ними и Дроздов. Шарипов принял строевую стойку и приложил руку к козырьку. Пережив свой первый час войны и настоящий огневой бой, ударенный пулей, в крови и поту, не думая об «историзме момента», старлей пафосно доложил: «Задача по ликвидации президента государства Афганистан Хафизуллы Амина выполнена».
«Я-то думал, что Холбаев меня прервет. А он встал навытяжку, тоже руку к головному убору, и так весь доклад выслушал. И еще к вопросам перешел. Стоять у здания было небезопасно, постреливали. Колесник ситуацию понял, говорит: „Зайдите в здание. Опасно здесь“. Василий Васильевич распорядился убитых и раненых забирать — и в расположение. Дал команду похоронить Амина. Старшим поставил на это дело подвернувшегося некстати капитана Сатарова. Анвар был легко ранен в живот — для замполита важно, чтоб не в голову, — но приказ выполнил: всех указанных лиц захоронил. Я оставил за себя командовать ротой старшего лейтенанта Эгамбердыева, а меня увезли в медпункт…»
Такое своеобразное интервью я взял у Володи Шарипова в восемьдесят втором году в Джалалабаде под его фирменное блюдо — «яичница по-спецназовски». В оцинкованную коробку из-под патронов вбивается решетка яиц, штук тридцать, а сверху две — а еще лучше три — банки свежей зернистой красной икры. Под эту самую «яишенку» и непременно сопутствующее ей горячительное, контрабандно доставленное из Союза Толиком Бачуриным, Володя сказал мне с грустью: «Спрашиваете, как я снова попал в Афганистан? Я уже был в должности заместителя командира отряда, когда мне предложили сюда комбатом. Отказываться не привык — дал согласие. Иногда мне сдается, что нас по второму кругу не случайно пустили. Ну, это так — бредни, да и ну его. Давайте лучше пить, нам завтра опять в рейд — кровь месить да тюбетейки „духам“ рвать выстрелом в упор. А может, и они нас в упор или ножом по горлу — отрежут яйца и развесят по столбам. Это у них запросто, в порядке вещей, в тепленьком согласьице с законом шариата и в трепетном осознании гордого поступка настоящего мужчины, отрезавшего башку заклятому врагу. Вот так-то… А ведь трезвенники они великие, сукины дети. Голову человеку отсечь, живот вспороть для них — раз плюнуть. А вот вино пригубить — не сметь, страх ими овладевает, робость находит. Так что давай, кадет, со свиданьицем, и употребим до чрезмерного за всех непьющих „мусульмооон“. Бог его знает, свидимся ли еще когда, после второго-то круга».
Хотел возразить ему, сказать — не домысливай, чушь заселилась в твоей башке. Но чуялась правда, и я смолчал, не возразил…
Печаль рассказа мы благополучно топили в вине с Володей, его тезкой Володей Крипченко, Толей Бачуриным, радуясь солнцу Востока и задорному, наглому чувству-вызову: «А мы еще живы!» Глаз ласкала эвкалиптовая роща Джалалабада, около которой стала бивуаком 66-я омсбр и в которой осваивался комбат капитан Шарипов, новоиспеченный командир десантно-штурмового хозяйства. Слух ласкал уютно мурлыкающий трофейный самовар. Возле него хозяйничала пышная экзальтированная Наташка — служащая Советской армии и завтрашняя чья-то жена, боевая, а не походно-полевая подруга.
Удлинялись тени эвкалиптов, посаженных когда-то давно нашим соотечественником Хохловым, русским дипломатом. Этот удивительный человек стоял у истоков нашей дружбы с афганцами. И деревья высадил, чтобы с «другом и братом» мусульманином, укрывшись в тени их крон, насладиться за пиалой душистого чая витиеватой беседой о поэзии Востока и происках англичан… Столетия смешали и нравы, и обычаи, и традиции. Нас принуждали являться в дома в запредельных просторах, срывать запоры и врываться без спроса. И те, кто приходил, и те, кто повелевал идти, не знали традиций народов и тонкой вязи трепетной строфы Востока, так никогда и не поняв, для чего деревья тянутся к солнцу и вырастают большими.
