Неспроста сказано: блаженны будут местом на погосте. Уж хотя бы потому, что их, ушедших… шакалы не растаскают. Гадкие слова, правда! И ход мысли — премерзкий! Пощадите в осуждении — поясню цитатой, откуда тела и звери хищные. «Амин был завернут в ковер и зарыт километрах в десяти от Тадж-Бека, в горном ущелье. Координаты называть не стоит — вдруг искать будут. Хотя вряд ли что-нибудь найдут. Шакалы давно все растаскали…» А теперь плюйтесь. Назову автора цитируемых строк: Юрий Дроздов. (Выдержка из его интервью газете «Спецназ России». Собеседник — Павел Евдокимов, год 2009-й.)
Такая вышла у нас беседа с бывшим замполитом роты Володи Шарипова Рашидом Абдуллаевым и замполитом батальона Анваром Сатаровым. Совесть велит нам не петь с чужого голоса, поэтому мне, и только мне принадлежат вышеизложенные умозаключения, и я в них не ссылаюсь на указания и пожелания моих собеседников. Уважая их точку зрения, я, в свою очередь, не изменяю своей. Поэтому говорю и буду повторяться многажды, черт знает во имя чего. Даже если всего один человек поймет меня — буду рад. А может, и счастлив по-настоящему. От того понимания, что наследили мы страшно-престрашно — и в доме том, и в истории, — жутковатеньким пополнили эпоху. Наша эпоха преимущественно есть эпоха лжи, хотя не скажешь, что другие эпохи человечества отличались большей справедливостью. Ложь вытекает из противоречий, из надуманной теории столкновения классов, борьбы за демократию, мнимой свободы, которую постигают за чужие деньги и недемократическими методами, из подавления личности обществом. Но бывают периоды, когда социальные противоречия принимают исключительную остроту, когда ложь поднимается над средним уровнем и приходит в соответствие с остротой социальных противоречий. Такова наша эпоха. Не думаю, что во всей человеческой истории можно найти что-нибудь, хотя бы в отдаленной степени похожее на ту гигантскую фабрику лжи, которая была организована и ежеминутно претворялась в жизнь большевиками и их последователями, говорившими в первом лице — «от имени народа и по поручению партии».
И что за дело этой «фабрике» до какого-то мальчугана из далекого Афганистана, убитого пулей советского солдата, когда их, детей, в том регионе, в тот самый день и час погибло от голода и болезней в тысячи раз больше? Кому есть дело до преступного, по своей сути, приказа штурмовать дом, в котором находились женщины и дети, судьба коих была неминуемо предрешена, ибо приказано жестко и неотвратимо: «Пленных не брать, никто не должен остаться в живых»? Кто вникает в патетику разглагольствований о храбрости и геройстве, когда боец вспоминает минувшие дни?
Это было, товарищи, это было, господа: в вихре канувших событий, как на дне чужого сна. Былое можно различить и сквозь время. Конечно, если память совестью чиста. И жизнь человека — ну, хотя бы капельку! — не во лжи. Беда приглушится, притушится — всему на свете свой срок. Но неправда, что все проходит бесследно…
Глава седьмая
VAE VIKTORS!
[1]Потери личного состава вводимых войск к 31 декабря 1979 года составили: 86 человек, в том числе 10 офицеров; боевые потери: 70 солдат и 9 офицеров…
1
Неопрятно было вокруг — нечисто, наслежено, нагажено, скользко и липко. Воняло теплыми вскрытыми внутренностями, пороховой гарью, мочой. Сквозь дырку в перчатке, прикрыв большим пальцем ноздрю, громко отсморкался боец, скинул шлем на локтевой изгиб, и чудо-колпак болтался, как кабинка на карусели заезжего аттракциона. Хохотал звуками умалишенного и похвалялся, расхристанный, бойкий, шумливый…
В зале, у парадного подъезда, стаскивались и сходились раненые. Темень на выходе из дома топили фарами машин, оттого беззвучно шевелились огромные спины теней, согбенные под тяжестью переносимых тел и собственных ран и увечий. Их, доставляемых неловко и неискусно, пристраивали кому не лень и как попало: тяжелых грузили отдельно и в спешке, подгоняя друг друга и неумело причиняя при этом ненужную дикую боль. Для них бой еще продолжался. Окоп войны приковал, и они из него, незримого и воображаемого, никак не могли перебраться, выкарабкаться, выскочить и сбежать, окончательно освободиться от дурной взаправдашней, преследуемой их жуткой яви.
Чуть в стороне от суетливых помощников — «эвакуаторов попорченных тел», вдоль стен грузно и утомленно рассаживались те, кому повезло больше — не раненые. Их было так мало, что натуженные их силуэты мазками-пятнами сиротливо размазывались по белому полю у самых плинтусов, и своды залы оттого казались высоченными, а люди — запоздалыми мурашками во мгле потемок. Одни тяжеловесно оседали, лохматили нательное белье на груди в поисках первостатейного и такого вот сейчас потребного. Наконец извлекали из недр потаенных карманов табак и закуривали, наслаждаясь первой глубокой затяжкой. Другие, устало склонив головы, будто дремали, упивались пробуждающейся мыслью — жив я, жив остался…
Наши мальчишки и наши господа офицеры! Невольники войны. В одночасье ставшие умудренными, как старики. И не с кем им было судьбой меняться — такая уж им выпала доля, так жребий пал. Такими они и покинут землю, каждый из них в свою пору. Мы им вослед, а кого еще при здравом уме, осыплем, станется, хулой… но все же не столько их, приуставших и обреченных стылой победой, а тех, кто их посылал и направлял на это неправое, богохульное, неугодное столкновение…
Воины скошенными зернами рассыпались по пахоте уже не пахотной обители, подперли ее стены и своды своими повинными могучими плечами, и каждый из них предстал как герой сказки из потемок… Во дворце… в одночасье переставшем быть дворцом. Не разметывали бойцы и не стлали желтую солому по полу, чтобы мягко себе постелить, а ощущение присутствия хлева все равно было. И им, участникам и соучастникам, не выйти из того заколдованного круга — лежа вповалку на полу, мужики постигали истину — как в одночасье дворцы превращаются в хлев…
В освобожденном от выстрелов и взрывов полузатишье вдруг душераздирающий крик взвился под потолками и колоннами. И снова этот холод меж лопаток — человек не может так визжать. Все оцепенели — в сознание вернулись звуки только что отошедшей войны, которые, казалось бы, навсегда ушли прочь, принося некоторое облегчение измученному, истерзанному бойцу, разомлевшему в окружении всего этого непотребного оскорбления и невыскабливаемой грязи. Руки невольно потянулись к автоматам. Из подвалов большого дома выскочил кот и стремглав пронесся прямиком через зал. Вздыбившаяся шерсть искрилась, в глазах — безумное стекло. Насмерть перепуганный бедолага, давая деру, промчался по ногам и животам раненых, попетлял между лужами крови и частоколом ног и вырвался на двор… Он еще загодя по-звериному учуял смерть хозяина и вчера растяжно и жалобно кликал, взывал, просился на колени, терся, заглядывая хозяину в глаза и удивляясь, почему без пяти минут покойник не хочет его понимать.
А теперь убежал куда-то кот ученый, породистый мартовский волокита… Оставив за собой клок шерстистого пушка на цапфе автомата убаюканного передышкой солдата, крепкое незлобливое его слово и — мороз по коже почти у всех.
