— Нет, Айви, — сказал он напряженным голосом, — не все. — И отбросил ее руку в сторону.
— Эй, ты что дерешься? — вскричала пораженная Айви.
— Целый день у тебя дверь распахнута! — заявил Элмер. — Зачем вообще людям дверь? Весь день сидишь перед дверью и смотришь, как казнят людей, только и ждешь, когда же эти нормандцы мимо пройдут. — Он потряс руками перед лицом жены. — Чего удивляться: у тебя в голове только и есть, что прославиться да кого-нибудь убить!
Айви сжалась в убогий комочек.
— Я же только смотрю, — оправдывалась она. — Человеку ведь скучно, а так время быстрее идет.
— Да долго ты смотришь! Так вот, у меня для тебя есть новости.
— Какие? — пискнула Айви.
Элмер расправил узкие плечи.
— Айви, в сборщики налогов к Роберту Ужасному я не пойду.
Айви раскрыла рот от изумления.
— Помогать разрушителям не буду. Мой сын и я — строители.
— Не будешь — он повесит тебя, — напомнила Айви. — Он же обещал.
— Знаю, — согласился Элмер. — Знаю. — Страха не было. Как не было и боли там, где положено. Появилось только ощущение, что наконец-то он сделал что-то совершенное, словно напился из холодного и чистого родника.
Элмер открыл дверь. Ветер задул с новой силой, и цепи, на которых висели покойники, заунывным хором пели свою ржавую и дребезжащую песню. До ушей Элмера долетели принесенные из леса ветром крики нормандских рыцарей.
Но в криках сквозила некая неуверенность, озадаченность. Элмер решил — это из-за расстояния.
— Robert? Allo, allo? Robert? Hien! Allo, allo?
— Allo? Allo? Hien! Robert — dites quelque chose? S’il vous plait. Hien! Hien! Allo?
— Allo, allo, allo? Robert? Robert l’horrible? Hien! Allo, allo, allo?
Айви подошла к Элмеру сзади, обвила его руками, прижалась к плечу щекой.
— Элмер, дорогой, — сказала она. — Не хочу, чтобы тебя повесили. Я тебя люблю, мой милый.
Элмер похлопал ее по руке.
— И я тебя люблю, Айви. Буду скучать без тебя.
— Ты и вправду решился на такое? — спросила Айви.
— Пришло время умереть за свои убеждения. Как ни крути, выбора у меня нет.
— Но почему? — воскликнула Айви.
— Потому что я сказал это при моем сыне, — объяснил Элмер.
Тут подошел Этельберт, и Элмер положил руки ему на плечи.
Сплетенье рук еще больше скрепило маленькое семейство. Три слившихся воедино тела покачивались взад-вперед, покачивались в такт внутренней музыке, а день клонился к закату.
— Ты и Этельберта учишь, как довести себя до виселицы, — просопела Айви в спину Элмеру. — Он к ним без всякого уважения, чудо, что они его в темницу не бросили.
— Надеюсь, у Этельберта, когда придет его смертный час, будет сын не хуже, чем у меня, — сказал Элмер.
— А все могло так складно сложиться. — Айви заплакала. — Тебе предложили отличную работу, и на повышение можно было рассчитывать. А я уж мечтала, если попоны лошадей Роберта Ужасного износятся, ты попросишь его…
— Айви! — оборвал ее Элмер. — Мне от твоих причитаний только хуже делается. Ты лучше успокой меня.
— Мне было бы легче, если бы я знала, понимаешь ли ты сам, на что решился.
Из леса выехали два нормандца с несчастным и озабоченным видом. Они посмотрели друг на друга, развели руками, пожали плечами.
Один своим палашом отодвинул куст, с тоской заглянул под него.
— Allo, allo? — позвал он. — Robert?
— Il a disparu! — сказал другой.
— Il — s’est evanoui!
— Le cheval, l’armament, les plumes — tout d’un coup!
— Poof!
— Helas!
Они увидели Элмера с семьей.
— Hien! — окликнул его один из них. — Avez-vous vue Robert?
— Роберта Ужасного? — переспросил Элмер.
— Oui.
— Извините, — ответил Элмер. — В глаза его не видал.
— Eh?
— Je п’ai vu pas ni peau ni cheveux de lui, — перевел Элмер.
Нормандцы снова в растерянности посмотрели друг на друга.
— Helas!
— Zut!
И они медленно направились к лесу.
— Аllо, allo, allo?
— Hien! Robert? Allo?
— Отец! Послушай! — взволновался Этельберт.
— Тш-ш-ш, — мягко осадил его Элмер. — Я разговариваю с твоей мамой.
— Это как ваша дурацкая ловушка для единорога, — заявила Айви. — Тоже никогда не понимала. Я, конечно, к этой ловушке относилась терпеливо. Слова никогда не сказала. А сейчас скажу.
— Говори, — велел Элмер.
— От этой ловушки проку — чистый ноль, — сказала Айви.
В краешках глаз у Элмера появилась влага. Прутики, царапина в земле, воображение сына — все это красноречиво говорило о жизни Элмера, которой было суждено вот-вот закончиться.
— Да и единороги в наших краях не водятся, — гордая собственными познаниями, заявила Айви.
— Знаю, — сказал Элмер. — И Этельберт знает.
— А что тебя повесят — так никому от этого лучше не станет, — добавила Айви.
— Знаю. И Этельберт знает тоже, — повторил Элмер.
— Может, самая тупая — это я, — сказала Айви.
Элмер вдруг ощутил весь ужас, все одиночество и предстоящую боль — цену, которую придется заплатить за его идеальный поступок, за глоток из холодного и чистого родника. Эта цена была хуже любого стыда.
Элмер глотнул. Шея его заныла в том месте, где на ней сомкнется петля.
— Айви, милая моя! — воскликнул он. — Что ты — самая тупая, можешь не сомневаться.
Ночью Элмер молился: пусть у Айви будет новый муж, пусть Этельберт растет смельчаком, а сам он, приняв милосердную смерть, пусть попадает в рай. Уже завтра.
— Аминь, — сказал Элмер.
— Может, хоть притворишься, что собираешь налоги? — предложила Айви.
— А налоги тоже будут притворные? — усмехнулся Элмер.
— Ну, побудь сборщиком налогов хоть какое-то время, — настаивала Айви.
— Какое-то время — чтобы меня все возненавидели, и за дело. Тогда уж можно вешаться.
— Всегда есть надежда, — заметила Айви. Нос ее покраснел.
— Айви, — прервал ее Элмер.
— М-м-м?
— Айви, насчет синего платья, прошитого золотыми крестиками, я понимаю. Я не против, чтобы оно у тебя было.
