— Да, и был бы уверен в себе, как все остальные, кто понюхал пороху.
— Уверен? Скорее окаменел бы, — вставил я.
— Окаменел, — повторил он. — У каждого есть своя причина, чтобы окаменеть.
— Это последний рубеж, — сказала Марта. — Онемение или самоубийство.
— Марта! — возмутился я.
— Сам знаешь, я правду говорю, — безучастно сказала она. — Если поставить газовые камеры на улицах европейских городов, очереди будут длиннее, чем в кондитерскую. И когда все это кончится? Никогда.
— Марта, ради всего святого, не смей так говорить, — попросил я.
— Майор Эванс тоже так говорит, — вставил капитан Доннини. — Только про войну: ему хочется и дальше воевать. Пару раз, когда майору было особенно тяжело, он говорил: жаль, меня не убили, ведь возвращаться домой не к чему. В бою он всегда жутко рисковал — и не получил ни одной царапины.
— Несчастный человек, — сказала Марта. — Нет уж, войны больше не надо.
— Ну, партизанские действия еще есть — и даже много, под Ленинградом. Он написал рапорт, чтобы его перевели туда — еще повоевать. — Капитан посмотрел вниз, вытянул пальцы на коленях. — На самом деле я пришел сказать: майор хочет получить стол завтра.
Дверь распахнулась, и в мастерскую вошел майор.
— Капитан, где вас носит? Я послал вас с поручением, на которое требуется пять минут, а вас нет уже полчаса.
Капитан Доннини сделал стойку «смирно».
— Извините, сэр.
— Вы же знаете, что я думаю, когда мои люди братаются с противником.
— Знаю, сэр.
Он вплотную подошел ко мне.
— Так что у вас тут с окном?
— Вчера его разбил один из ваших.
— Это ужас как плохо, да? — Еще один его вопрос, на который не было ответа. — Я говорю, это ужас как плохо, да, папаша?
— Да, сэр.
— Папаша, хочу сказать тебе одну вещь, чтобы ты вбил ее себе в голову. А потом постараюсь, чтобы это понял и весь город.
— Да, сэр.
— Вы проиграли войну. Это ясно? И мне не надо, чтобы вы или кто-то еще рыдал у меня на плече. Моя задача в том, чтобы все здесь хорошо поняли: войну вы проиграли. И чтобы в городе был порядок. Вот зачем я здесь. И следующий, кто мне скажет, что он братался с русскими, потому что не имел другого выхода, получит от меня в зубы. Получит в зубы и тот, кто скажет, что с ним тут грубо обращаются. Ты еще не знаешь, что такое «грубо».
— Не знаю, сэр.
— Европа принадлежит вам, — тихо сказала Марта.
Он оглянулся на нее со злобой во взгляде:
— Если бы она принадлежала мне, барышня, я велел бы своим инженерам взять бульдозеры и сровнять весь этот бардак с землей. Здесь нет ничего, кроме бесхребетных зевак, которые готовы идти вслед за любым диктатором.
Меня, как и в день нашей встречи, поразило, что он выглядел жутко усталым и обозленным.
— Сэр, — вмешался капитан.
— Помолчите. Я не для того рисковал жизнью в боях, чтобы отдавать власть всяким иглскаутам. Где мой стол?
— Я заканчиваю орла.
— Давайте посмотрим. — Я передал ему диск. Он негромко выругался, прикоснулся к кокарде на своей фуражке. — Надо так, — сказал он. — Чтобы было точно так.
Я моргнул и глянул на его кокарду.
— Все и есть точно так. Я скопировал орла с долларовой банкноты.
— Стрелки, папаша! В какой лапке стрелки?
— О-о, на вашей фуражке они в правой, а на банкноте — в левой.
— В этом все дело, папаша. Одно дело — для армии, и совсем другое — для гражданских. — Он поднял колено и шлепнул по нему резной бляшкой. — Переделайте. Вы же из себя выходили, чтобы ублажить русского коменданта — ублажите и меня!
— Можно сказать? — спросил я.
— Нет. Я хочу услышать от вас только одно: стол будет у меня завтра.
— Но резьба по дереву занимает несколько дней.
— Работайте ночью.
— Хорошо, сэр.
Он вышел, за ним проследовал капитан.
— Что ты хотел ему сказать? — спросила Марта, криво улыбнувшись.
— Что чехи сражались с ненавистной ему Европой столько же, сколько он, и с такой же яростью. Что… только какой смысл?
— Продолжай.
— Ты все это слышала тысячу раз, Марта. Эта история уже набила оскомину. Я хотел ему сказать, что воевал и с Габсбургами, и с нацистами, а потом и с чешскими коммунистами, и с русскими — сражался по-своему, как мог. И ни разу не брал сторону диктатора — и никогда не возьму.
— Лучше займись орлом. И помни: стрелки в правой лапке.
— Марта, ты ведь никогда не пробовала виски? — Я просунул гвоздодер в трещину в полу и выдернул половицу. Вот она — запылившаяся бутылка виски, я припас ее для великого дня, о котором так мечтал.
Виски оказался настоящей вкуснятиной, и мы оба быстро напились. Я работал, и мы вспоминали старые времена, Марта и я, и какое-то время мне казалось, что мама Марты жива, а сама Марта — молодая, хорошенькая и беззаботная девушка, у нас свой дом в Праге, он полон друзей, а еще… Господи, на какое-то время нам стало так хорошо…
Марта заснула на кушетке, а я что-то мурлыкал про себя и вырезал американского орла, засиделся с ним далеко за полночь. Шедевра не получилось, работа была сделана на скорую руку, огрехи я постарался скрыть с помощью замазки и ложной позолоты.
За несколько часов до рассвета я приклеил эмблему к столу, закрепил зажимами и рухнул на кровать. Стол поступал к новому коменданту именно в том виде — за исключением эмблемы, — в каком был спроектирован для русского коменданта.
* * *
Рано утром за столом пришли — полдюжины солдат и капитан. Когда они несли стол через улицу, мне пришло в голову, что он походит на гроб какого-нибудь восточного владыки. У дверей их встречал сам майор, он покрикивал на них, чтобы помнили об осторожности и, не дай Бог, не задели сокровищем за дверной косяк. Дверь закрылась, перед ней снова занял свой пост часовой, и смотреть больше было не на что.
Я вошел в мастерскую, убрал со скамьи опилки и начал писать майору Лоусону Эвансу, рота военной полиции 1402, Беда, Чехословакия.
«Дорогой сэр, — написал я. — Стол содержит один секрет, о котором я забыл вам сказать. Если заглянете под орла, то увидите…»
Я не отнес письмо на другую сторону улицы сразу, хотя такое намерение было. Я перечитал написанное, и мне стало как-то не по себе — такое чувство не возникло бы, будь адресатом русский комендант, для которого стол предназначался первоначально. Мысли о письме основательно подпортили мне аппетит, хотя я не ел от души уже много лет. Марта, слишком погруженная в свои тягостные мысли, не заметила моего нежелания есть, хотя обычно бранит меня, когда я не слежу за собой. Она унесла мою нетронутую тарелку, не сказав ни слова.
