В 1973 году Пильнику исполнилось 70 лет. В те дни у себя дома он показал мне удивительное письмо-поздравление, пришедшее ему из Москвы от пожилой дамы. Я не могу его воспроизвести дословно, но пусть простят мне мои читатели, попробую воспроизвести его с точностью до смысла.
«Уважаемый товарищ Борис Пильняк! Я очень рада, что Вы живы, что Вас не расстреляли в 1937 году, как написано в “Литературной энциклопедии”. Вы любимый писатель моей молодости. Надеюсь, что будет к юбилею переиздано Ваше собрание сочинений в 7-ми томах. Буду очень рада. Посылаю Вам журнал “Новый мир” № 5 за 1926 год
[1]
с “Повестью непогашенной луны”. Вряд ли у Вас сохранился этот журнал после репрессий. Буду рада, если этот роман войдет в новое собрание сочинений…» и т. д.
Я спросил Бориса Ефремовича, был ли он знаком с Борисом Пильняком, который когда-то учился и жил в Нижнем, любил наш город, описывал его в своих романах, с этим великим стилистом, которого можно равнять с Алексеем Ремизовым или Андреем Платоновым. Борис Ефремович ответил без всякой иронии, и если не с ненавистью, то очень жестко: «Ненавижу его! Меня дважды выселяли из московских гостиниц, в которых накануне пьянствовал и дебоширил Пильняк. А один раз утром какие-то девицы привели в номер милицию и указали, что я тот писатель, который оскорблял их вечером. Пильняк мне жизнь почти что поломал».
Однажды на университетском диспуте на тему о подлости и совести, который организовал и проводил Пильник, я в запальчивости спросил:
– А что, Борис Ефремович, вы не совершали в жизни проступка, за который вас мучила бы совесть до сих пор?
– Нет, – спокойно ответил он.
Прошло около часа, диспут подходил к концу, и вдруг наш учитель обратился ко мне в зал:
– И наверное, я все же немного слукавил: мучит меня совесть. Воспитал я двух негодников, – он назвал фамилии, мы этих людей знали, – учил любить литературу, хорошие стихи, а они полюбили книги. Сначала у меня всех символистов из дома украли, а теперь из Ленинской библиотеки футуристов крадут. Они стали книжниками. Для меня это слово ругательное.
X. Глухари
Нас встретила толстая Клава – жена лесника, женщина добрая, заботливая, хлопотливая, но не очень гостеприимная, как это часто бывает при запойных мужьях. Поздоровавшись с хозяйкой, мы сняли на высоком крыльце сапоги, скинули рюкзаки, ружья и вслед за ней без приглашения вошли в дом. Клава, не обращая на нас внимания, принялась возиться по хозяйству, мы же, присев на низенькой лавочке возле теплой русской печи, закурили.
– Где Яков-то? – спросил я.
– Знамо где, где ж ему, окаянному, еще быть, как не на печи.
– Что, опять?..
– Ох, и не говори, жить не хочется, – женщина скомкала тряпку, бросила ее и тяжело села за стол. – Башку бы ему оторвать. Уж неделю как лопает. Встал затемно, ходил, ходил, я подумала, что собирается в лес, а он ее нашел: от своего вора не утаишь. Вышел с избы, а вернулся уже пьянущий. Ну, я прямо на его глазах и опрокинула флягу в подпол.
– Много было?
– Литров двадцать. Холера, напился – и опять на печь. Хозяйство заброшено, ложек недоделанных полная баня, тыщи три. Заказчик из Семенова на днях приезжал.
Завозился Яков. Я поднялся, глянул на печь и увидел заспанное, страшное, худое лицо.
– Здорово! Пойдем в лес!
– Нет. Я того… – хозяин спустился к нам. – Дуреха-то самогон в подпол вылила, лучше бы соседям отдала, все добро.
– Хоть бы ты околел с этого добра, – огрызнулась Клава.
– Ну ладно…
– Ладит, да не дудит.
– А завтра пойдем? – вмешался я, чтобы сменить тему, понимая, что бессмысленно спрашивать.
Мы с Володей, моим приятелем по НИИ, приехали всего на три дня, за это время лесник в себя не придет. Обещанная охота на глухарей срывалась.
Пошарив в карманах, Яков достал сигарету, размял ее и закурил.
– Завтра пойдем, – затушил сигарету и полез на печь, в самую глубь.
Мы сходили за рюкзаками, вынули хлеб, консервы, конфеты. Володя достал загадочный сверток и положил его на комод – подарок хозяйке. Клава принесла кипящий самовар, выставила на стол мед, моченую бруснику, грибы, картошку и сковороду с мясом. Сели втроем перекусить.
– Домашнее мясо-то? – спросил я, подцепив один из больших черных кусков.
– Да нет. Глухарь.
– Значит, Яков был на охоте?
– Это с весны, в бочке насолил.
Мясо было вкусное, соленое в меру.
– Сам, когда пьет, ест?
– Нет. За неделю только раз крынку молока выдул.
Володя ел молча, а мы с Клавой разговаривали, она рассказывала о детях, выросших и покинувших дом, о людях, знакомых мне по прошлым приездам. Так просидели до позднего вечера. Хозяйка расстелила для меня и Володи на полу две большие перины. Устраиваясь на ночь, мы попросили, чтобы Клава разбудила нас до рассвета, и она с улыбкой в голосе тихо сказала:
– Яков Иванович вас завтра сам разбудит.
Володя быстро уснул, а я лежал и думал об охоте. Она для нашего брата-мужика – одно из наиглавнейших удовольствий, то ли врожденная наследственная потребность, то ли привычка, столь сильная, что переходит из поколения в поколение. Цари считали охоту самой достойной и благородной забавой. Как-то мне повезло увидеть, подержать в руках и даже полистать большие красивые книги: «Великокняжеская и царская охота на Руси», «Царская охота» и два тома «Императорская охота на Руси». Очерки в них составил генерал Николай Иванович Кутепов – заведующий хозяйственной частью императорской охоты при Александре III, а рисунки для иллюстраций выполнили лучшие художники тех лет: Репин, Васнецов, Серов, Суриков. Три тома с золотыми обрезами в желтых кожаных переплетах, на углах которых надеты изготовленные из серебра, гравированные с просечкой, двуглавые орлы. У четвертого тома цельнокожаный, красного цвета переплет, в его центре – оттиск двуглавого орла, сделанный золотой и черной краской.
Таким богатством владел у нас в городе живший одиноко, как старый глухарь, в деревянном доме на Ямской скромный человек по прозвищу Переводчик. Про него ходили слухи, что он ненормальный – помешался на книгах: спит и ест на них. Доля правды в этих сплетнях, и немалая, была, в чем я сам убедился. Вещей в его обшарпанной, со свисающими проводами и тенетами, комнате было всего ничего: два венских стула да верстак-стеллаж, что стоял посередине комнаты, как бы деля ее на два узких коридора. Вдоль стен тянулись страшные, чуть ли не из горбыля сколоченные, лестницы. Четыре нижние ступеньки шириной в две доски, остальные – в одну. Такие необычные книжные стеллажи были немного повыше человеческого роста, достаточно лишь протянуть руку, чтобы взять с полки любую книгу. Книг в комнате столько, что создавалось впечатление, будто они ее затопляли собой, стекая по стенам, заливая весь пол, перетекая на подоконники, на стулья, на железную кровать, узкую и ржавую, стоявшую у короткой стены при входе, покрытую старым солдатским одеялом.
