Добрался Генка в ставшее почти родным за последние два месяца село поздно, когда даже у местных большинство намеченных на день дел было уже сделано. А вот у Генки как раз остались незаконченные дела: во-первых, он не проставился и не выпил с председателем колхоза Александром Ивановичем. А как бригадир, закрывший все наряды и сдавший объект, он это сделать был обязан. Во-вторых, ждала его непоцелованной дочка Александра Ивановича Ладка. А уж как она в последние дни кокетничала да строила ему глазки… Ладка училась в университете, и Генка встречал ее изредка в городе: то на Откосе, то на Свердловке, в кафе «Космос», куда она заходила с подружками полакомиться мороженым. Она часто ездила в Москву к двоюродной сестре Мусе и ходила с той в театры, на концерты, на выставки. Она цитировала Рильке и Сэлинджера, и выговор был у нее на московский манер: «кАлбАса». Здесь же, у себя в деревне, она выглядела совсем по-другому! Длинноногая, загорелая, курносая, улыбчивая, брови и ресницы выгорели до цвета соломы, и говорила на нижегородский манер: «подожди немОнОго». В городе она щеголяла в мини-юбках, из-под которых иногда сверкали черные трусики, а здесь – босиком, в выцветшем сарафане. Но когда по-бабьи подтыкала подол, то были видны не только ее бесподобные ноги, но и то… чего не должно было быть видно!
4
Александр Иванович был скроен под медведя: вроде бы все помельче, но все равно медвежье. Вопреки обычаю от темна до темна околачиваться в правлении он был дома, сидел на крыльце и, когда Генка отворил калитку, приветствовал его с той хитроватой интонацией, которая у деревенских появляется к старости. А от серьезных мужчин воспринимается за чистую монету.
– Ну и чего ж ты, я тебя уже два часа жду! Обещался после обеда быть, а сам? Давай скидовай все с себя да умойся, да ноги ополосни – сразу человеком себя почувствуешь. Толька, – крикнул он своего младшего десятилетнего сынишку, – поди пособи Геннадию Ивановичу: полей ему из ковша. Ладка-то к Муське своей на аэродром пошла, – это уже обращаясь к Генке, – опять, чай, музыку через «Спидолу» слушают да про женихов лясы точат. Ты у них тоже теперь в женихах. Муську из Москвы, из университета-то, выперли. Да и Ладку-то нашу, наверное, скоро выгонят – в этом году я за нее просил, а на следующий не буду. Не хочет заниматься – пусть идет коров доить. Так что, похоже, скоро сюда обе придут. Это они мне, кстати, сказали, что ты сегодня приедешь.
Пока Александр Иванович с расстановкой мямлил, Генка успел скинуть свой заплечник, стянуть рубашку, снять сандалии-лапти и умыться, ополоснувшись по пояс, а потом, закатав до колен полотняные брюки и отойдя подальше от колодца на траву, вымыть уставшие ноги. Толька ему усердно поливал.
Сначала пили пиво и ели холодного копченого леща. Пиво было лысковское, разливное и пахло настоящей дубовой бочкой. Лещ был большой, зарумяненный, красный, прикипевший к железной решетке. Болтали о самом важном: о погоде, об урожае и о том, что и где можно достать и купить – битум, мотоцикл «Яву», импортные нейлоновые носки.
Хозяйка, председательша, Анна Ивановна появилась почти сразу после Генки. Она поставила на землю перед крыльцом две тяжелые сумки и, церемонно пожав ему руку, вежливо поинтересовалась:
– Хорошо ль добрался, мил человек? – И уже обращаясь к мужу, спросила серьезно: – Сань, вечерять-то в саду, чай, будем?
– В саду, в саду, Нюр, – ответил председатель, – только обожди немного: хотели бухгалтер с фельдшером еще подойти. С бутылкой придут. А может, еще и учителя нового приведут – знакомиться будем. Бухгалтер – по твою душу, – обратился он уже к Генке, – а фельдшер – это наш доктор. Он придет, спасибочки свои принесет, благодарить будет. Ну да мы его послушаем – он человек и приятный, и грамотный, и умный.
Большой трехметровый стол из строганой сосновой сороковки стоял под раскидистыми родительскими вишнями сразу за домом, в небольшой как бы зоне отдыха с цветничком, летней кухней и несколькими скамейками. За таким столом могла бы разместиться компания и побольше, не то что в десять человек: четверо мужиков, хозяйка с Генкой, Ладка с Мусей да Толька с приятелем. Дети быстро отстрелялись и убежали огородничать: в детстве все самые сладкие яблоки у соседей растут. Но все равно порядок был соблюден – пятнадцать минут посидели за общим столом: это как бы общий смотр. Девчонки тоже быстро перебрались на крыльцо: подсолнухи грызть и смотреть – кто пройдет по улице. За столом остались мужики, а на столе закуски – три бутылки водки были выпиты.
– Ну, чтобы государственное добро на вас больше не переводить, попьем нашей тепленькой, – объявил Александр Иванович своим гостям, а Генке персонально добавил: – Это я так нежно самогоночку нашу называю.
– А почему ее теплой-то надо пить? – удивился Генка.
– Нет, пить мы ее холодной будем – она в холодильнике стоит. А зовем мы ее так любовно по привычке: наше село Сеченово до революции называлось Теплый Стан. Если я тебе «сечи» налью, ты два дня с лавки-то не встанешь. Это бабка Марья настаивает свою приворотную на голубином дерьме, вот ее «сечей»-то и называют. Нет, ты ее даже не пробуй. И зря село переименовали: какое теплое имечко было – Теплый Стан.
5
Александр Иванович пошел за напитком в избу, а беседу за столом взял в свои руки тем временем сельский врач.
– Нет, председатель не прав. Нет лучше способа увековечить гениального человека, чем назвать его именем место, где он родился, или прославился, или основал его. Вон в честь Александра Македонского на земле сорок городов и городков названо, поэтому его и помнят все. Конечно, не все названия хороши. Максим Горький сам виноват: не брал бы глупого псевдонима – был бы город Пешков. Хотя тоже как-то не того. Жителей бы стали звать «пешками».
А прославлять маленькие города и села можно и нужно, только давая им имена великих земляков, чтобы знала вся страна, что питается она корнями из таких вот Теплых Станов и родятся в этих Теплых Станах Сеченовы. А то на двадцать втором съезде партии придумали, что Сталин уничтожил весь генофонд нации: расстрелял триста академиков да семьсот писателей. Сталин – негодяй, но генофонд нации – это не академики и писатели, а «теплые станы», «зименки» и «криуши», разбросанные по всей нашей земле. Вот и родятся, как у наших соседей, в Андросове – Ульяновы, а в Григорове – Аввакум.
Ведь когда Гитлер захотел стереть нацию как самостоятельную культуру, я имею в виду евреев, так он не Эйнштейна с Томасом Манном гнобил, а уничтожил все местечки на Украине, Белоруссии да в Литве: все эти Гродно, Хмельники да Жмеринки. И не стало хедеров, и не стало еврейских мамаш, поющих еврейские песни на еврейском языке своим еврейским младенцам. И пропали у еврейского языка корни, а у еврейской культуры – основа, хотя каждый думающий еврей на любом конце земного шара помнит, что его историческая родина не Израиль, а СССР.
– Да, это точно, – вдруг встрял в разговор молодой учитель. – Вот у моего однокашника по институту Мишки Царбаева, ну, настоящее-то его имя – Мирхайдар, да еще и отчество – Камальевич, родился сын. А в три года, в начале прошлого лета, он отправил его к матери в деревню, в Сергач, что ли, или где-то здесь поблизости. Ему говорили: «Ты что делаешь? Твоя мать русского языка-то не знает, а сынок – татарского. Как же они будут?» – «Ничего, – говорит, – хлеба захочет – по-татарски и загутарит, и закумекает». И вправду – в сентябре сынулю Мишка из деревни привез, а тот только по-татарски и лопочет – русский «забыл». И ученые считают, что двуязычные дети способнее, чем те, у кого родной язык один.
