– Мне что – два раза повторять? Мы ждем, ну!
– Бать, ну ничего особенного.
– А если ничего особенного, то тем более говори.
– Тетя Мотя, что вы трете между ног, когда идете? – произнес Толька почти шепотом.
– Что, что? – переспросил Александр Иванович.
– Тетя Мотя, что вы трете между ног, когда идете? – почти заорал Толька во весь голос, глядя прямо на сидящих за столом мужиков.
Те грохнули мужским громовым хохотом, да так, что у бухгалтера даже слезы потекли. А председатель строго сказал:
– Толька, три дня на веранде будешь сидеть, и никаких огородов, и никаких друзей чтобы я в доме не видел. Пошли вон! – И, уже повернувшись к довольной соседке, с некоторым удивлением и лукавством так вполголоса спросил: – А что ты там на самом деле трешь-то, Матренушка?
Генка встал из-за стола и быстро пошел, догоняя Ладу, которая направилась из сада назад на крыльцо, где ее дожидалась подружка.
– Ладушка, – Генка осторожно дотронулся до локтя девушки, – ты что, даже не поздороваешься со мной? Я ведь ради тебя приехал.
– По-моему, приехал ты ради стакана – будто в городе тебе никто не нальет!
– Да нет! Просто не мог же я твоего батьку не уважить. А сейчас пойдем, польешь мне из ковша у колодца. Я весь взопрел от вашей тепленькой.
Колодец – невысокий свежий сруб в пять венцов с небольшим навесом – стоял прямо в ограде председательского двора под молодой, но уже кудрявой березой. Ладка поливала ему из ковша, приговаривая:
– А не боишься, что приворожу? Говорят: «Знать, умыла – коль приворожила».
– Да теперь уж что – если сможешь, так приворожи.
Генка плескал себе на лицо и смотрел в небо: Земля проходила через поток Персеид, и те, сгорая в плотных слоях атмосферы, оставляли тысячи влюбленных девушек, загадавших свои желания. «Ну вот, а у меня даже нет никакого желания!» – подумал Генка.
– Ладушка, а ты не помнишь, что обещала меня поцеловать три дня назад, если я к тебе сюда приеду?
– Ну как же я буду тебя целовать такого пьяного? Да еще при Мусе!
– А давай Мусю твою проводим домой?
– Нет, Мусю я провожу сама. А тебе вот что я скажу: маманя постелила тебе на веранде, так ты полезай сейчас на сеновал – там свежего сена только что забили. И спи, а я к тебе потом приду. Давай, иди, залезай, там лесенка приставлена. Только не навернись оттуда да голову не сверни.
7
Проснулся Генка, когда солнышко уже начало припекать. Настроение было прекрасное, запах сена дурманил, и Генка не смог насытиться им за ночь. Отплевываясь, выбрался из душной сухой травы и разглядел у раскрытого лаза скинутые босоножки, а рядом – подсохшую за ночь блевотину.
Ладка в купальнике лежала на надувном матрасе, брошенном на скошенную лужайку перед крыльцом, и читала «Иностранку».
– Ну что, ухажер, как спалось? Мы с Муськой вдвоем к тебе залезали ночью, толкали-толкали, щекотали-щекотали – ты спал как убитый. Муська хотела к тебе в штаны залезть, да я ее отговорила. Она ужас какая бесстыжая. Вот так! А еще хотел целоваться! Тебе чего дать с утра-то: самогоночки или молочка, а может, чайку попьешь?
– Нет, ничего не хочу, – как-то приуныл Генка.
– Генк, да не грусти ты! Не лазали мы к тебе на сеновал. Как-нибудь, может, потом. В следующий раз я тебя обязательно поцелую! А сейчас я знаю, что тебе надо.
Ладка, изящно встрепенувшись, встала и вприпрыжку побежала в избу. Буквально через минуту она вернулась, неся в одной руке огромную четверть с темным напитком, а в другой – большую алюминиевую кружку.
– Вот чего тебе сейчас надо. Пей. Это квас маманин, хлебный, на изюме, с подпола – холодный. Сразу человеком станешь и возрадуешься.
Девушка как-то легко и уверенно присела на землю. Уперевшись в нее коленями, поставила кружку и налила ее полную. Первую кружку она выпила сама и только вторую подала Генке, уже встав с колен.
– Если мать будет сыта, дети всегда будут сыты, – произнесла она, протягивая Генке квас. – А теперь тебе уже пора торопиться. Муська на аэродроме место для тебя на самолет забила. Она же там диспетчер, и сегодня ее дежурство.
На аэродром ехали на велосипеде. Генка крутил педали, а Ладка сидела сзади на багажнике и пела пионерские песни: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой». Аэродром был довольно далеко: по крайней мере Генка крутил педали больше чем с полчаса, прежде чем увидел посреди выжженного поля небольшую теплушку-вагончик и полосатый конус-ветроуказатель. Чуть поодаль от них уверенно и очень солидно стоял «кукурузник» – По-2. В кожаной куртке и форменной фуражке, гордый, стоял, облокотившись о колесо, молодой летчик. Муся любезничала с ним, делая вид, что не заметила приехавших.
– Ну ладно, сейчас, – процедила сквозь зубы Ладка, – Муськ! Генка не верит, что ты лазила к нему на сеновал вчера. Скажи ему.
– Ты что, дура, что ли? Я что, дура, что ли, – лазить по сеновалам? Чай, не маленькая.
– Ну вот, теперь меня замечать будет! – И вдруг, повернувшись к Генке, Ладка застыла, потом ткнулась носом ему в щеку, чмокнув при этом и еще проговорив: – А это тебе поцелуй на дорожку. В следующий раз будет крепче – обещаю.
К отлету самолета успел вчерашний сосед по столу, местный врач. Во время перелета он завел свою любимую тему как раз в тот момент, когда Генку начало мутить и чуть не вырвало.
– Знаете, Геннадий, нашему Сеченову принадлежит первая попытка изучения физиологии человека в полете, он выяснил причину катастрофы при полете на аэростате «Зенит». Я считаю, и никто меня не переубедит в этом, что Иван Михайлович – основоположник авиационной медицины!
8
– Геночка! А если я тебя отвлекаю, может, вечером увидимся, я на два дня приехала – завтра уезжаю.
– Да-да, давай увидимся, я вечером свободен, – Генка просто ошалел, даже не знал, как реагировать на этот звонок. Он не видел Леточку десять лет и удивился от неожиданнсти. – Давай в шесть у памятника Чкалову.
Выйдя из редакции, где работал, вместе со своим приятелем и сослуживцем Борей Учаевым Генка успел зайти на веранду ресторана «Москва», где они выпили по стакану хереса и съели по бутерброду с бужениной. Это было очень удобное сочетание: двести граммов хереса за восемьдесят четыре копейки и бутерброд за шестнадцать – ровно рубль. По второму стакану им налили знакомые художники, которые что-то весело отмечали большой компанией, сидя за двумя сдвинутыми столами. Да и чего им не угощать: художники всегда были богаче журналистов. Потом веселая компания направилась продолжать праздник в художественную мастерскую Димы Арсенина – самую уютную и богемную точку города в это время суток, а Генка двинулся по направлению к памятнику Чкалову. Он шел по Свердловке, с трудом представляя себе, о чем будет говорить с женщиной, с которой не виделся десять лет, да и какая она из себя стала, он тоже не представлял. Приглашать Виолетту домой, чтобы знакомить с женой, Генке не хотелось – это было бы полным идиотизмом, вести в ресторан – он ни разу в жизни с женщинами по ресторанам не ходил, в кино – смешно, не дети. Хвастаться тоже Генке особенно было нечем: машины – нет, квартиры – нет, живет в общаге, чтобы не стеснять родителей, работает на трех работах, и поэтому – всегда при деньгах. Есть, правда, один козырь у Генки, есть чем ему гордиться: это книжка, тоненькая первая книжечка стихов «Лето», изданная в Волго-Вятском книжном издательстве. И в этой книжке есть даже стихотворение, посвященное Леточке, пусть без посвящения, но все ровно понятно, что это написано ей.
