– Нет!
– Тогда слушай и не перебивай. Хотя можешь перебивать и спрашивать, когда чего не поймешь. Итак, мастерская у Дим Димыча, а он недавно стал заслуженным художником РСФСР, это одна из городских достопримечательностей. Когда к нам приезжает какая-нибудь звезда, или чиновник с особыми полномочиями, или гость особый, то ребята из конторы глубокого бурения заранее выясняют, что любит этот знатный визитер: охоту, рыбалку, девочек, баню, бильярд, преферанс. Так вот, на самый крайний случай у начальства есть фишка – посещение мастерской Арсенина. На полу у него половики домотканные, на стене под потолком коллекция донец прялок городецких резных да расписных, настоящих, девятнадцатого века; на подрамниках, в киотах да на полках – иконы красоты неписаной и восемнадцатого, и семнадцатого века, и строгановских писем, и есть даже Симоном Ушаковым подписанная икона. Самовары на стеллажах – штук шестьдесят разных форм: и шариком, и в виде груши, и репой, и орех, и арбуз. А чаем Дим Димыч угощает тоже из самовара: растапливает его лучинками, потом заряжает сосновыми шишками, а труба для вытяжки выведена у него прямо в форточку. Самовар тот у него «варшавского серебра», то есть мельхиоровый, с ручками из слоновой кости и с краном в виде петушиной головы, а сам на кошачьих лапах. Для музыки у него есть настоящий трактирный граммофон и пластинки старинные: церковные хоры да Шаляпин с Плевицкой. А для Петра Лещенко и Алеши Димитриевича у него есть проигрыватель трофейный, американский, и пластинки тоже довоенные, румынские, что ли. Хотя правды ради надо сказать, что и современная электроника у Арсенина самая что ни на есть классная: магнитофон «Грюндик», и крутит он на нем Глена Миллера и Чака Берри, а холодильник – «Дженерал электрик», и влезут в него два барана да еще десять ящиков пива. Ты не слышала про модного сейчас московского художника Илью Глазунова?
– Нет! Откуда я могу знать всех ваших художников?
– Ха-ха! Это не наш художник! Это сейчас один из самых модных художников в мире! Он писал портреты короля Швеции и папы римского, Джинны Лоллобриджиды и Леонида Ильича Брежнева. Но вот лет десять – пятнадцать назад Глазунов приехал сюда к нам, в заволжские леса да на Светлояр, писать иллюстрации к романам Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах». Поработал он замечательно, а на постой определился по старой памяти к своему товарищу по учебе в Репинской академии Дим Димычу Арсенину. Вот тут он очумел от коллекций Димочкиных и заболел на всю жизнь страстью к древнерусскому искусству. Вот к Арсенину-то в мастерскую мы сейчас с тобой и поедем, прикоснемся к провинциальной богеме.
13
Полтора десятка двухсотметровых художественных мастерских для лучших заслуженных или заслуживших их художников города располагались в специально спроектированных мансардах брежневских пятиэтажек нового спального района Кузнечиха. Здесь, на окраине города, а с другой стороны, всего-то пять километров от центра по спидометру, было художникам очень уютно. За оврагами сельские просторы – садись и пиши, всегда рядом есть товарищ, к которому можно зайти и взять взаймы тюбик белил или десять рублей, и почти каждый день в какой-нибудь из мастерских отмечалось поражение или победа, день рождения или выставка.
Городской артистически-художественный мир жил купно, соборно и широко, делясь друг с другом и славой, и хлебом. Однако из всей творческой аристократии только художники могли похвастаться стабильно высокими заработками, только они научились получать гонорары из бюджетных средств. Из артистов на приличные заработки могли рассчитывать те, что попадали в обойму столичных кинематографистов: Дворжецкий, Самойлов, Хитяева. Из писателей – которые были вхожи в московские издательства, лауреаты государственных премий – Кочин и Шуртаков. О журналистах и телевизионщиках вообще говорить не приходилось: с них денег не брали, даже когда на бутылку сбрасывались! А вот мастера резца и кисти сумели доказать городским властям, что все сделанное без их ведома – некрасиво, неряшливо и даже безобразно. Были они сами и заказчики, и дизайнеры, и исполнители, и председатели худсоветов, и приемных комиссий. Так, в одной мастерской, бывшей церкви Успенья Божьей Матери на Ильинке, одновременно ваялись Витькой Бебениным замечательный Град-камень, что уверенно встал у подножья Кремля, а Юрочкой Уваровым – «плачущие солдаты», с автоматами и касками в руках, которых они в количестве тридцать штук поставили напротив всех сельсоветов всех райцентров области.
Дмитрий Арсенин, заслуженный художник и председатель Союза художников, был фантастически обаятельным человеком, любимцем женщин, щедрым и хлебосольным хозяином, а в нужный момент и меркантильным дельцом. Раз, редко два раза в месяц он устраивал для избранных друзей-приятелей такие пьянки-вечеринки, которые часто затягивались до утра, а иногда и на два-три дня. Конечно, посторонний наблюдатель мог подумать, что в этот дом мог войти кто ни попадя, однако это не так. Дим Димыч был очень строг в подборе компаний, и случайные гости, хотя, бывало, и попадали в его мастерскую, долго здесь не задерживались.
Дмитрий Арсенин лично распахнул двери перед Геннадием и Виолеттой, когда те поднялись к нему на шестой этаж. Генка сунул небрежно Дим Димычу пакет, в котором были упакованы две бутылки водки и батон московской колбасы: позаботился Генка, заскочил в буфет ресторана «Россия», отоварился, а то, не ровен час, мог его Димочка прямиком, не пуская в дом, отправить к шинкаркам в татарский район на Сенную площадь за напитками. Арсенин так же небрежно засунул пакет в какой-то здоровенный кувшин из казаринской черной глины. После он троекратно, как-то нарочито по-православному поцеловал Генку и наклонился, прижавшись всей своей бородой к Виолеттиной руке.
– Знакомь! – манерно обратился он к Генке.
– Димочка! – Несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте, у них сложилась вот такая нежная манера обращения друг к другу. – Это моя хорошая знакомая, точнее, школьная подруга, с которой мы не виделись бог знает сколько лет. А последнее время она вообще жила за границей, в Германии. Можно, мы у тебя побалдеем немного, покучумаем, покурим, попьем чайку? Знакомую мою зовут Виолеттой, а для меня она Леточка. Я не говорил тебе о ней никогда?
– Нет, а жаль! Леточка, – обратился он уже к Виолетте, – можете звать меня просто Дима или Дмитрий без отчества. Проходите, располагайтесь и подумайте над моим предложением. Я сейчас работаю над циклом портретов – жены декабристов. Ты знаешь, старик, мой пушкинский цикл графики уже превысил триста листов! Так вот, Лета, мне бы хотелось, чтобы вы мне позировали. Нет-нет, вы не то сразу подумали. Я хотел бы с вас писать портрет Полины Гебль. Та была француженкой, а вы – почти немка. Так что думайте.
– Да я не немка!
– Ну, почти! Почти немка! Геночка, ну и пока не забыл: твоего Адрианова я спать не оставил – с ним в прошлый раз неприятность случилась, как бы опять не оскандалился. После того как он спел нам «Варяга», я попросил его любимых друзей-учеников Аракелова да Чурдалева отвезти Юрку домой. А в общем, проходите, располагайтесь, я вас представлять никому не буду.
14
Мастерская художника состояла из двух помещений: первое – рабочее ателье с шестиметровыми потолками, с узким проемом такой же высоты вдоль торцевой стены дома и с лебедкой, чтобы можно было без проблем спускать на землю крупногабаритные работы. Вдоль одной из стен до самого потолка были построены стеллажи из строганого соснового бруса, на которых торцами были составлены около сотни законченных и незаконченных работ, да и просто чистых холстов, уже натянутых на подрамники. На столах в стопах лежали десятками чистые художественные картоны, в каких-то немыслимых тазиках и коробках. Сотнями сгрудились полуиспользованные изуродованные тюбики масляных красок. На всех полках, идущих вдоль огромных мансардных окон, в неимоверных количествах стояли крынки, кувшины, корчаги, кунганы, самовары, черепа, каски и шляпы, гипсовые отливки античных форм и модели парусников и самолетов. Трудно было представить, кому и зачем это все нужно в таких количествах. Но дальше взор невольно задерживался на нескольких громоздких дореволюционных деревянных манекенах, стоящих из угла в ряд, на которых были надеты настоящие старинные наряды и платья. Мордовское платье-сарафан с нагрудным двойным гайтаном из царских серебряных рублей. Здесь красовалось полное праздничное одеяние православного священника из синей, золотом расшитой ризы с епитрахилью, филоном и поручами, и еще – богатое, украшенное бисером и речным жемчугом барское вечернее платье из алого панбархата с высоким кружевным черным жабо. Взгляд разбегался от обилия необычных, а точнее, непривычных для обыденной жизни вещей: столы на львиных лапах, кресла с подлокотниками в виде топоров, сундуки, окованные жестью и покрытые домоткаными накидушками из лоскутов. Однако все это органично использовалось присутствующей публикой и создавало почти уют. На этих сундуках, креслах и за столами со стаканами и сигаретами в руках расположились по двое, по трое с десяток колоритных личностей: все были мужского пола, сорока – пятидесяти лет и почти все с бородами. Они были заняты своими разговорами и что-то негромко и сосредоточенно обсуждали. Но одна пара вдруг обратилась к вошедшим:
