Разве можно будет когда-нибудь забыть, как мы с Марусенькой где-то в глухой деревушке Калининской области, в 6–7 километрах от «переднего» края, ездили в лес за дровами. Едем по шоссе, а навстречу нам идут знакомые и улыбаются. Я плеткой помахиваю, а сзади Маруся хохочет.
Бывало, возвратишься откуда-нибудь домой мокрый, уставший, Маруся кричит: «Быстро все скидай с себя, садись, сапоги сниму» и стаскивает грязные сапоги. А вечером сидит и гадает на картах: «Ты любил – она сомневалась, ты от нее отстранялся – она ревновала».
Вот в этом, разрушенном войной домике, впервые за три года войны справили мои именины. Утром просыпаюсь, входит мамаша и говорит: «Леня, ты сегодня именинник, надо отпраздновать».
Эти простые деревенские люди меня любили и, ничего не имея, все-таки вечером устроили праздник, где были блины, самогонка и все из скудного солдатского меню. Был, конечно, баянист, и Женечка снова лучше всех плясала цыганочку.
Не могу не написать и про свою Зину. Подходила Пасха. По селам стала бить немецкая артиллерия. Люди уходили из села в окопы. Задолжье, где живет Зина, ежедневно обстреливалось немецкой артиллерией, но Зина не боялась снарядов, она похожа на тех женщин, о которых писал Некрасов: «Есть женщины в русских селеньях… Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».
Таких женщин совсем немного, но Зина относится к ним.
Маруся обижалась: «Эх, парень, парень, разве мало девок вокруг, а ты к молодухе ходишь!» А молодухе всего 23 года.
Потом в Седговец стали залетать снаряды и даже пару раз село бомбили зажигательными бомбами, одна упала за домом в огороде. Нам приказали срочно выехать в лес, это было в Страстную субботу, и Пасху мы встречали в лесу.
На второй день Пасхи я пошел в Задолжье – опустевшее село, тишина, а ведь совсем недавно, в марте, сколько здесь было людей, сколько веселья и радости. Когда я туда собирался, мне все говорили: «Рябов, а ведь тебя там легко убить могут». Прихожу, Зина успокаивает, что если убьют, то она меня похоронит на их очень красивом кладбище, и на могиле моей всегда будут расти цветы. В какой-то степени это тоже приятно, на войне такое редко кому обещают. Их кладбище на высоком отдельно стоящем кургане, под вековыми липами, и видно его со всех сторон на десятки километров.
10.05.44
Я уже писал вам, как текла моя жизнь этой весной. В обе описанные ранее деревушки я продолжаю заглядывать и по сие время. Сколько горя, сколько страданий несут сейчас здешние люди: они три года не чувствовали войны, но это ничего не значит – можно прожить 30 лет, а потом умереть. Леди Гамильтон в конце сказала: «А потом не было и дальше не было!» (это значит – жизни!) Так получилось и здесь, а расскажу когда-нибудь после. Пока что я являюсь немым свидетелем людского горя; жалко, что я не писатель: редкие видят такое…
Ночь, слышен свист приближающихся снарядов, Зина прижимается ко мне, ждем, дом вздрагивает, земля сыплется с потолка, все в порядке: снаряды рвутся где-то на огородах. За стеной, в сенях, лежат трупы двух убитых днем капитанов. Зина вспоминает, что только утром один из них разговаривал с ней и весело смеялся, а сейчас его уже нет. И тут же обещает, что в случае подобной неприятности похоронит меня под их красивыми липами.
Таська, здесь жизнь, смерть и любовь связаны, как нигде. Прошлой весной я писал, что запах ландышей и черемухи будят умершие было чувства, и тогда я старался не замечать цветов, а сейчас временами думаю – зря мы попали в эти деревни: когда придется отсюда уходить, вероятно, затоскуем.
20.05.44
Таська, молодец, наконец-то ты ожила!
Вместе с твоим письмом получил письмо с далекого Днестра от Вали Камаевой. Меня оно возмутило, ведь Валя в таком же положении, как все, а письмо пронизано страшной, безысходной тоской. Пишет, что едва ли увидимся, что шансов вернуться домой нет.
Жизнь моя идет все так же тихо и спокойно. Встаем по желанию, сбегаем на озеро умыться, не торопясь, позавтракаем за столиком под кудрявыми березками, покурим. Меня опять никто не беспокоит, работы немного, и она в удовольствие – точно так же, как охота и рыбная ловля. Рыбу ловим сетями, глушим гранатами – ее здесь исключительно много. Изредка с винтовкой хожу в лес пострелять или просто послушать тишину.
1.06.44
Вот и июнь! Скоро 4-й год войны. А помните, как недавно был 41-й год? Что изменилось? И многое, и можно сказать, что ничего – это лично у меня.
Сегодня был в деревне, в бане. На бревнышках жал стойку: получается, как и три года назад, а на турнике даже лучше. Что такое молодость? – это, если можно так сказать, динамика тела и души. А получая письма, я вижу, что второе у моих друзей умирает. Правда, последним Тасиным письмом я доволен.
Что делаю я? – увлекся чтением и на охоту перестал ходить. Прочел всего Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина и все, что попадается под руку. Сегодня все-таки собрался было на охоту, но передумал и решил поделиться с вами своими последними впечатлениями. У меня все повторилось: был в деревне – ни души, дома без окон, без дверей, все заросло травой, люди ходят туда только попариться в бане. Снаряды иногда залетают. Вся война сейчас в артиллерийской дуэли – пушки ведут методичный редкий огонь с раннего утра до позднего вечера и в дождь, и в хорошую погоду. Целый день можно слушать то шелест далеких, то свист близких летящих снарядов.
Тасенька, ты мне о Миколке напиши, он вроде стал привыкать к войне и уже не спрашивает, когда она кончится. А то все писал, что к весне ждет конца.
А как там мои сестренки живут? Скажи Азе с Галинкой: пусть, по примеру Наташи, по ребенку родят (читать это им не давай – обидятся). Да, Миколка пишет, что ты, Таська, возможно, скоро замуж выйдешь – дай Бог! Между прочим, получил месяца два назад письмо от одной девицы. Зачем? Не понимаю! И даже фотокарточку!!
18.06.44
Мы опять на реке. Как и в прошлогоднее лето. Теперь это – Сороть. Очередные пушкинские места. О ней он пишет:
«Вдали, один среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон Тригорских нив,
И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы!»
В Михайловском – немцы, на его кладбище вырыты окопы. Сороть – она принадлежит и нам, и им. Большие зеленые луга окаймляют речку, иногда встречаются сосновые перелески, в которых размещаются наши части, а вдали виднеются огромные ржаные поля.
Воевали мы с ноября по март, потом стояли в обороне, а сейчас отдыхаем во втором эшелоне. Хотя по-настоящему мы отдыхали в обороне. Это было ступенью выше коммунизма: ели по потребности, спали по способности и работали по желанию.
