Кроме балов и маскарадов важное место в жизни каждого гвардейского офицера в Петербурге занимал театр. Партеры и ложи переполнялись блестящими мундирами всех полков. Николаевская эпоха сбыла временем расцвета русского театра. Артист Бурдин писал: «По обилию талантов русский театр был тогда в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Румянцев, Дюр, Мартынов, Самойловы, Максимов, Асенкова… Балет тоже отличался блеском имен во главе первоклассных европейских балерин: Тальони, Фанни Эльслер, Черито, Карлотта Гризи и др., а французский театр по своему составу мог соперничать с Comedie-Francaise, довольно назвать супругов Аллан, Брессанс, Дюрфура, Плесси, Вольнис, Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, позднее Лемениль и другие».
[170]
Многолетний директор Императорских театров Александр Михайлович Гедеонов в молодости был боевым офицером-кавалеристом, участником наполеоновских войн; в числе полков, где ему пришлось послужить, был и Кавалергардский. На новом поприще тайный советник Гедеонов, несмотря на свой тяжелый характер и недостаточно глубокое понимание искусства, много сделал для развития отечественной сцены, оставив благодарные воспоминания и артистов, и публики.
При Николае I в Санкт-Петербурге было три главных, императорских театра. Самый старый, стоявший на месте нынешней Консерватории на Театральной площади, назывался Большим, или Каменным. Построенный Антонио Ринальди в конце XVIII века, он несколько раз перестраивался, становясь все больше и вместительнее. Именно он был воспет Пушкиным в «Евгении Онегине». В 1832 году Карл Росси построил выходящее на Невский проспект великолепное здание театра, который в честь одной из дочерей Николая I был назван Александринским, но иногда его тоже называли Большим. Он предназначался для русских спектаклей. В 1833 году на Михайловской площади, вблизи Михайловского дворца, был открыт построенный Александром Брюлловым Михайловский театр — все эти объекты назывались по имени великого князя Михаила Павловича. Здесь обосновалась французская труппа, но бывали и немецкие, и русские спектакли.
А.М. Гедеонов. С портрета 1840-х гг.
Александринский театр. Литография А.Ф. Чернышева. 1851 г.
Князь Имеретинский вспоминал: «…из преображенцев мало кто ездил в большой свет, зато почти все посещали театры. Было то самое цветущее время для сценического искусства… Перед кассами разыгрывались стыки и даже генеральные сражения…
Русская сцена могла бы назвать ту же эпоху своим золотым веком… великосветские партизаны посещали оперу, балет и Михайловский театр. Но русская сцена примиряла и воссоединяла все кружки. Александринский театр, „Александринка", или „Кабачок", как его интимно называли. Хотя и этот театр был императорским, как и все они вообще, но, странно сказать, в русском театре этикет был гораздо слабее, чем в остальных. В оперу и в Михайловский военные ездили не иначе, как в мундирах, опоздавшим следовало идти на цыпочках, — а то зашикают, и волочиться было совершенно невозможно, или очень дорого. Совсем в других условиях находился русский театр. Этикет был там гораздо слабее, военные ездили туда в сюртуках, можно было приехать в „Александринку" после хорошего обеда, шуметь, хлопать, даже шикать. И поволочиться было за кем. Страсть к театру обуяла всех, и „Александринка" соединила все кружки. Туда охотно ездили и офицеры, и аристократы, и пьяная артель. Эта страсть породила целое общество театралов».
[171]
Офицеры был не только страстными театралами, но и поклонниками красоты актрис, певиц, балерин. Гвардейцы занимали первые ряды партера, и во время спектакля обожатель вел со своей красавицей беззвучный, но страстный разговор на языке взглядов, мимики, жестов. По воспоминаниям преображенца Колокольцева, именно в Александринском театре это было особенно сильно развито: «Мимика офицеров из партера со сценой была доведена до утонченности. Потом, как офицеры, по окончании спектакля, собирались у театрального подъезда, дожидались выхода актрис, подсаживали их в кареты и потом провожали кареты до места жительства.
Одно, чего еще недоставало, это, чтобы кто-нибудь из офицеров не проник в театральную школу, так как она находилась рядом с театром. Но, кажется, это было уже недоступно и недосягаемо».
[172]
Самый строгий надзор был за воспитанницами театральной школы. Они уже играли на сцене, но жили в школе как бы на казарменном положении. Только один безумно влюбленный юноша, преображенец, по воспоминаниям Колокольцева, «прапорщик или подпоручик» Никитин, чтобы лишний раз увидеть предмет своей страсти, проходил в театральную школу, переодевшись старухой-торговкой. К сожалению, любовь не только пробудила в Никитине способность к перевоплощению, но помутила рассудок настолько, что он забыл свой служебный долг, и чтобы попасть на спектакль, где играла возлюбленная, самовольно ушел с караула. Вместо того чтобы находиться на посту, опоясанным форменным шарфом, в кивере и шейном знаке, во главе своих солдат, офицер покинул пост и в выходной форме поскакал в театр. Появление в театре, где он был сразу замечен и всей публикой, и однополчанами, которые помнили, что он должен быть в карауле, и дивизионным начальником Исленьевым, в один миг погубило репутацию Никитина. Колокольцев так описывает это красивое и безрассудное моральное самоубийство: «Во-первых, Никитин имел уже известность в театральной публике патентованного, так сказать театрала, а к этому, молодой человек не дурен собой, стройный, головная прическа на манер Букингама, слегка волосы назад; в новеньком щегольском мундире, конечно, без караульного шарфа, на руках как снег белые перчатки, треугольная шляпа под мышкой — он прошел срединою партера с такой выразительной ловкостью, что, не взирая на то, что занавес взвился, все взоры публики невольно на него были обращены!
Зрительный зал петербургского Большого театра. Гравюра С.Ф. Галактионова по рис. П.П. Свиньина. 1820-е гг.
Но Никитин, как бы не замечая никого, взошел в 1-й ряд кресел и сел на свое место, как нарочно, рядом с генерал-адъютантом Исленьевым, приложил свой чудовищный бинокль к глазам и впился, так сказать, в представляющуюся сцену.
…Никитин, как порядочный господин, он тотчас домекнул, что ему оставаться в полку неудобно. Вскоре отрапортовался больным и вслед затем подал перевод в армию, в войска, действующие на Кавказе».
[173]
