Н.А. Исленьев. Неизв. худ. 1830-е гг.
На театральных площадях стояли так называемые «грелки» — деревянные балаганы, внутри которых горели костры. Около них морозными зимними вечерами грелись кучера, поджидая своих господ и приглядывая за лошадьми. Театральных буфетов тогда еще не было, и зрителям приходилось угощаться в ближайшем заведении. Известно, что поблизости от заднего подъезда Александринского театра находился трактир под названием «Феникс», куда в антрактах и после спектаклей захаживали пить чай театралы всех родов оружия. Здесь начиналась ведущая в театральную школу короткая Театральная улица, состоявшая всего из двух красивых, протяженных одинаковых домов, построенных Росси (нынешняя улица Зодчего Росси). Поклонники актрис называли ее «улицей любви». Лермонтов в 1836 году романе «Княгиня Лиговская» писал: «Бывало, когда неуклюжие рыдваны… теснились возле узких дверей театра и юные нимфы, окутанные грубыми казенными платками, прыгали на скрипучие подножки, толпа усатых волокит, вооруженных блестящими лорнетами и еще ярче блистающими взорами, толпились на крыльце твоем, о Феникс! Но скоро промчались эти буйные дни; и там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов; великий пример переворотов судьбы человеческой».
[174]
В шутливой поэме «Монго» Лермонтов дает ту же картину глазами балерины:
Но вот одиннадцатый час —
В кареты всех сажают нас.
Тут у подъезда офицеры,
Стоят все в ряд, порою в два…
Какие милые манеры
И все отборные слова!
Одних улыбкой ободряешь,
Других бранишь и отгоняешь…
[175]
Молодой офицер неслучайно пишет об этих сценах у «Феникса» с сожалением, как о чем-то невозвратно прошедшем. Здесь содержится намек на приказ великого князя Михаила Павловича от 9 сентября 1835 года о запрещении провожать и подсаживать актрис. Упоминая треугольные шляпы без султанов, Лермонтов вряд ли имеет в виду морских офицеров, которым они полагались. Скорее всего, это были квартальные или другие полицейские служащие, а возможно, и гражданские чиновники, которые тоже носили такие шляпы. Преображенец Колокольцев описывает это более конкретно: «Провожание карет с актрисами после каждого спектакля, хотя не было сопряжено ни с какими происшествиями, ни скандалами, но так распространилось в петербургской публике, что неминуемо должно было дойти до высших сфер, и притом с-петербургский обер-полициймейстер, генерал-адъютант Кокошкин, имел тогда свой камертон, по которому было установлено в Петербурге, как порядок, так и всякое движение.
Разъезд из Александринского театра. Литография Р.К. Жуковского. 1843 г.
Поэтому, как только дошло до великого князя Михаила Павловича… его высочество тотчас отдал строжайший приказ по гвардейскому корпусу, что если кто из офицеров… будет замечен у подъезда ожидающим выхода актрис или провожать их в каретах, будет предан военному суду. Эта мера разом прекратила процедуру встреч и проводов актрис».
[176]
Еще одним увеселением, где гвардейское офицерство перемешивалось с остальными городскими жителями, были праздничные народные гулянья, которые проходили и в центре города, и на Крестовском острове, и в парках ближайших пригородов. Каждый год 1 мая в Екатерингофском парке устраивались гулянья «без различия сословий». Одно из таких гуляний в 1825 году увековечил художник К.К. Гампельн в своей гравюре, которая представляла собой многометровую ленту, где был изображен весь Екатерингофский проспект, множество скачущих экипажей, всадников, пешеходов, среди которых постоянно встречаются гвардейские мундиры, шляпы, каски и кивера. Император Николай I непременно посещал Екатерингоф со всеми членами августейшей фамилии. Летом здесь устраивались пикники, зимой — катания на тройках, а в 1830 году впервые появился и городской общественный транспорт — омнибус.
Екатерингофское гулянье. Худ. К.К. Гампельн. 1825 г. (Фрагменты)
Другим местом подобных увеселений был великолепный парк в Петергофе с его знаменитыми фонтанами, иллюминацией и фейерверками. Многолюдство, веселье, причудливая смесь костюмов отображены в шутливой юнкерской поэме Лермонтова «Петергофский праздник», написанной в 1834 году. Как военный человек, поэт подметил строевую форму солдат и юнкеров, замеченные на ком-то кинжалы как непременный атрибут кавказского костюма, алебарды будочников, не забыл выразить и свое презрение к штатским чиновникам:
Кипит веселый Петергоф,
Толпа по улицам пестреет,
Печальный лагерь юнкеров
Приметно тихнет и пустеет.
Туман ложится по холмам,
Окрестность сумраком одета —
И вот к далеким небесам,
Как долгохвостая комета,
Летит сигнальная ракета.
Волшебно озарился сад,
Затейливо, разнообразно;
Толпа валит вперед, назад,
Толкается, зевает праздно.
Узоры розовых огней,
Дворец, жемчужные фонтаны,
Жандармы, белые султаны,
Корсеты дам, гербы ливрей,
Колеты кирасир мучные,
Лядунки, ментики златые,
Купчих парчовые платки,
Кинжалы, сабли, алебарды,
С гнилыми фруктами лотки,
Старухи, франты, казаки,
Глупцов чиновных бакенбарды,
Венгерки мелких штукарей
Толпы приезжих иноземцев,
Татар, черкесов и армян,
Французов тощих, толстых немцев
И долговязых англичан —
В одну картину всё сливалось
В аллеях тесных и густых
И сверху ярко освещалось
Огнями склянок расписных…
[177]
В дни святок или Масленицы на Адмиралтейской площади устраивались ледяные горы, катание с которых позволяло скинуть с себя светские условности, не прибегая к маскам, как в маскарадах. Марлинский, вспоминая свои петербургские похождения в бытность генеральским адъютантом и дамским любимцем, писал: «Льдяные горы, милостивые государи, есть выдумка, достойная адской политики, назло всем старым родственницам и ревнивым мужьям, которые ворчат и ахают, — но терпят все, покорствуя тиранке-моде. В самом деле, кто бы не подивился, что те же самые недоступные девицы, которые не могут перейти через большую залу без покровительницы, те же самые дамы, которые отказываются опереться на руку учтивого кавалера, когда они садятся в карету, — весьма вольно прыгают на колени к молодым людям, долженствующим править на полету аршинными их санками вниз горы и по льду раската. Между тем, чтобы сохранить равновесие, надобно порой поддерживать свою прекрасную спутницу — то за стройный стан, то за нежную ручку. Санки летят влево и вправо, воздух свищет… ухаб… сердце замерло, и рука невольно сжимает крепче руку: и матушки дуются, и мужья грызут ногти, и молодежь смеется; но все, отъезжая домой, говорят: „Ah, que c’est amusent“, хотя едва ли половина это думает».
[178]
