– Не шевелись, парень, – тихо произнёс сорбоз на дари.
Коренев услышал, как у него ошеломлённо гулко забилось сердце, за ушами проступил противный горячий пот и старший лейтенант тускло спросил:
– Что?
– Я же тебе сказал… Иначе перережу автоматной очередью, – бесцветно произнёс сорбоз, неотрывно глядя на дорогу, в пыль – глаза его были сжаты в узкие опасные щёлочки, словно он приготовился стрелять. Вот тебе и «зелёный»! «Зелёный» потому вглядывался в пыль, что боялся танков – вдруг железная ободранная громадина покажется в пылевом облаке – шофёру ничего не стоит мигнуть танку и тогда сорбозам не уйти!
Но и шурави-русским тоже легче не будет. Они втроём останутся лежать в этой машине. Плюс двое афганцев. Пятеро в одной братской могиле.
Старший лейтенант посмотрел на свой автомат, лежавший в ногах – побитый, с вмятинами на деревянном ложе – когда-то оно было лакированным, – лишённый привычного оружейного воронения, с поблескивающими вытертостями и мягким, почти сносившимся ремнём – во многих передрягах побывал «калашников», много раз выручал своих хозяев, а вот теперь выручить не может – не хватает каких-то малых долей времени, сотых частей секунды, чтобы схватить «калашников» и выстрелить: прежде чем Коренев сделает это, он будет мёртв.
Сейчас верный «калашников» значил не больше, чем обычная железка. Коренев смотрел на автомат и не мог оторвать взгляда – вот он, у самой ноги находится, стволом приткнулся к колену, но как взять его? Кореневу показалось, что у него немеет лицо, деревянеет рот, сводит губы.
Он покусал губы зубами – чувствуют ли губы боль? Нет, боли они не чувствовали. Коренев с трудом оторвал взгляд от автомата, посмотрел вперёд, на дорогу.
Пыль уже рассеялась совсем, отползла назад. Игорь вёл КамАЗ тихо, не газовал – он знал эту дорогу, как пол в своей палатке, был знаком с каждой ямкой и продавлиной, оставленными стальными траками, и вёл свою машину, как иной шкипер ведёт океанскую посудину между коралловыми и вулканическими рифами – словно бы пальцами ощупывая дно, чтобы не было ни одного зацепа.
Трава на обочине махриласъ от пыли, стебли были толстыми, куржавыми – это и не трава была вовсе, а плотные диковинные растения какой-то экзотической африканской державы, вполне способные занять место в гербе и флаге страны. Старший лейтенант покусал губы – лезет в голову всякая мелочь! Поскорее бы избавиться от неё, напрячься, «сгруппироваться», как говорят спортсмены, стать самим собою, вышибить сорбозов из кабины.
Страха не было. Было другое – ощущение какой-то странной пустоты, вялости, неверия в то, что происходит. Ну, словно бы свет потух в старшем лейтенанте и он погрузился в темноту, в сон. Во сне могут случаться разные неприятные вещи, иногда очень даже странные и неприятные, как эта.
– Что там «зелёные» гуторят? – спросил Соломин. – Говорят что-нибудь о победе своего оружия?
– Нет, – едва слышно отозвался Коренев. – Мы в беду попали, понял? Это не «зелёные», это душманы.
Руль в руках Соломина крутанулся сам по себе, послушная машина, вильнув, съехала с проторенной в земле колеи, мотор заревел. Если бы Соломин шёл в колонне, обязательно получил бы взбучку от старшего, и перед следующим рейсом командир много раз бы подумал, посылать такого шофёра в дорогу или нет. Саперы, которые имеются в каждой колонне, отвечают только за след, за саму колею – они её прощупывают, как пуховую перину, каждый малый сантиметрик пробуют пальцами, чуть ли не зубами выдирают из земли всякое железо, и тем более железо, способное взорваться, просматривают планету чуть ли не до пупка и отвечают за неё собственными кудрями – отвечают за колею, за то, что в ней нет мин, поэтому всякое, даже на несколько сантиметров отклонение в сторону – уже на совести шоферов. Там могут быть мины.
Ни Игорь, ни старший лейтенант не обратили внимания на рыскающее движение машины, только Коренев ощутил, как автоматный ствол с силой подсунулся ему под рёбра – душман поддел его, как крюком, ткнул торчком ствола в тело шурави – от этого жёсткого тычка Коренев чуть не задохнулся.
– Так-так, – потрясённо пробормотал водитель. – Что же делать? Коренев молчал.
– А, товарищ старший лейтенант?
– Я скьяжю, чьто делат, – неожиданно на плохом русском языке проговорил душман и ослабил нажим автоматного ствола.
Старший лейтенант осторожно скосил глаза. Душман был молод, на худых острых скулах чернявились редкие юношеские волосики – незрелая поросль, баки, глаза у него были глубокие, маслянистые, без зрачков – всё слито в одно пятно, усы над узкой верхней губой – несерьезные, такие же, как у Коренева, усики реденькие, мальчишеские, которые может носить только усатая тётка, подбородок острый, вытянутый, тщательно выскобленный. – Мьеньше скорост! – приказал он.
Водитель не среагировал на приказание душмана – кусал губы и лихорадочно соображал, что делать. Так же лихорадочно соображал и Коренев, ощущая беспорядочно громкое биение своего сердца – всё, оказывается, впустую, вся жизнь, раз старший лейтенант так бездарно вляпался.
– Ну! – произнёс душман требовательно, но голоса своего не повысил, торчок автоматного ствола снова больно вжался Кореневу под рёбра.
– Сбавь скорость, Игорь, – сказал Коренев.
Водитель зажато вздохнул, притормозил. Сквозь прокоптелую коричневость кожи – здешнее солнце так кожу дубит без всяких красителей, что она становится хромовой, жёсткой и, как сапожный хром, чёрной.
– Через пьятдэсят мьетров – направо! – скомандовал душман, улыбнулся. Зубы у него были идеальные, хоть сейчас на выставку, пропагандирующую вкусную здоровую пищу – чистые, ровные, без единого пятнышка порчи и никотиновой желтизны – этакие ухоженные зубы местного аристократа.
– Через пятьдесят метров – направо, – повторил приказ Коренев.
– Что будем делать, товарищ старший лейтенант? – убитым шёпотом спросил Соломин и, приподняв бровь, скосил один глаз на Коренева. Старший лейтенант видел только один глаз Соломина – усталый, бурый, с лопнувшим в белке сосудом – кровь разлилась понизу, застыла – глаз выглядел подбито, как у разбойника, вернувшегося домой с неудачного промысла.
– Я же скьязал, чьто дьелат, – молодой душман повысил голос. Голос у него сразу сделался резким, некрасивым, вороньим, потому этот человек и говорил тихо, спокойно, – если ньет, то бьюдет пулья!
Бездарно, полорото, по-дурацки нелепо они вляпались в эту историю – хуже плена ничего нет. Лучше суд, лучше тюрьма, лучше жизнь без одной ноги или без одной руки, но дома. А плен… Плен – это плен. Для того, чтобы рассказать о плене в душманской тюрьме где-нибудь под Пешаваром, у иного, даже талантливого летописца, слов не хватит. Как, наверное, не хватит слов для молитвы, для жалобы, для коротенького прощального послания матери: что ни напиши – всё будет не то.
Коренев ощутил слёзные спазмы, борясь с ними, стиснул зубы, в затылке возникла боль – и ладно бы только в затылке! С него сейчас сдирали мясо, – живьем, обнажая кости, это мясо уже никогда не нарастёт, хотя нарасти оно может только у живого человека – да, необходимо маленькое условие: чтобы человек остался живым, а Коренев вряд ли останется, ему уготована яма. Его бросят, ухватив за ноги, за руки, в яму, и как бездомного, безродного, зароют – накидают лопатами земли и не оставят никакой метки.
