– Давайте-ка в своё отделение, сержант!
Резко повернувшись через плечо на одном каблуке – типично строевое движение, тысячу раз описанное, просмакованное в литературе, приводящее человека в трезвое состояние, заставляющее быть готовым ко всему, что только может быть: к схватке, к марш-броску, к сидению в окопах, к погоне, – Князев побежал к здоровенной, огрузшей тугими, хорошо натянутыми боками палатке-брезентухе, в которой жило его отделение. Понял: возможно, понадобится их помощь.
Помощь понадобилась.
Хоть и мало было душманов, что пришли и навалились на афганских товарищей, охранявших палатки с электростанцией, привезённой с таким трудом по сыпучей и узкой горной дороге, а заодно и на наших ребят, находившихся там в наряде, – человек тридцать всего, а вооружены они были хорошо – у каждого автомат, пистолет, гранаты, схожие с нашими лимонками, скорее всего – американские. Князев видел эти гранаты: действительно, лимонка как лимонка, но на самом деле не лимонка, хотя рвётся с оглушающим грохотом и осколки сеет так же далеко – то ли американское, то ли испанское производство, маркировки на этих гранатах нет. Американцы вообще своё оружие не маркируют, не оставляют на нём никаких меток. Вроде бы, ничейные эти гранаты, никем не произведенные, Божьей милостью на землю, словно манна небесная, посланные – ни буковок там никаких, ни фирменных знаков, ни рисок с зазубринами, всё спилено, стёрто, уничтожено под корешок.
Из-за дувалов примчался худенький скуластый паренёк с продолговатыми и тёмными, как вытаявшие из-под весеннего снега листья, глазами, в кремовой, такой же, как и у Наджмсамы, форме, рухнул подле Князевской палатки на землю, несколько секунд сидел молча, стараясь захватить сухими, в белесой коросте губами воздух, хрипел, потом выдавил из себя коростелиное, трескучее.
– Четоур хастид?
Спросил, как дела, всё ли нормально. Обычная вещь, принятая и узаконенная на Востоке, как у нас в России разговор о погоде, о здоровье тетушки либо прихворнувшего деда – прежде чем начать речь о деле, поинтересоваться, как идёт жизнь, всё ли в порядке, живы ли родственники, не прыгает ли давление у командира взвода, и лишь потом приступить к главному. Даже в такую тяжёлую минуту, когда идёт бой.
– Ташаккор. Баднист (Спасибо. Дела ничего), – издали отозвался Негматов. Он шёл к палатке Князевского отделения.
Посыльный облизал языком заскорузлые, колючие губы, помотал головой – то ли больно ему было, то ли земля, на которой он сидел, простреливала насквозь током, – потом грязной, покрытой рыжей липкой пылью ладонью провёл по лицу, оставил на нём пятнистые, неровные следы.
– Помощь нужна, рафик Негматов! – сказал посыльный.
– Вижу. – Негматов сдёрнул с плеча автомат, выкрикнул: – Князев! – Увидел, что Князев готов, скомандовал: – На помощь, Князев!
…Лейтенант бежал первым, слышал, как сзади громыхают солдатские сапоги – почти впритык за ним бежал Князев, следом ребята его отделения. Посыльный, примчавшийся с базара, пробовал было замыкать цепочку и держаться на равных, но уже выдохся, да и сила у него была не та, что у Князевских ребят. Хоть и нёсся Негматов на всех парах, а всё-таки ему казалось, что бегут они медленно, и он выбил, буквально выкашлял из себя на бегу сдавленное, какое-то чужое:
– Быстрее! Быстрее…
Бежавший за ним Князев передал по цепочке такое же сдавленное:
– Быстрее! Не отставать! – послушал на ходу собственное сердце, но того не было слышно – заглушал гул земли, стук крови в висках, топот каблуков, железное звяканье оружия, какой-то неведомый посторонний шум в ушах, хотя то, что сердце колотилось оглашенно, дробно, с незнакомой силой, будто доживало, дорабатывало последние минуты, он ощущал по цепкому металлическому обжиму-обручу, безжалостно стиснувшему сзади затылок, по уколам, пробивающим кожу грудной клетки, по птичьему незнакомому писку – это уже что-то старческое, возрастное, этого раньше не было, и дай бог, чтобы дальше тоже не звучал возрастной писк, тонкое синичье теньканье, чиликанье разных пичуг, – доносящемуся до него невесть откуда; он ощущал, что сердце у него есть, оно уязвимо. Как уязвим он сам, как уязвима Наджмсама, как уязвимы горьковский «мураш» Матвеенков и молчаливый очкастый ефрейтор Тюленев, тоже бежавший с его отделением. «Это хорошо, что Тюленев с нами, опытный парень, сумеет и прикрыть, и в атаку пойти», – мелькнуло невольно в голове.
– Быстрее! Еще быстрее! – вновь подал голос Негматов.
– Быстрее! – заведённо, будто некий дублёр-двойник, передал его команду Князев.
Может ли человек нажать на спусковой крючок автомата и отправить на тот свет другого человека, если знает его в лицо, не раз общался с ним, ел хлеб, пил чай и не только чай, а и кое-что покрепче, говорил о погоде и родичах, обсуждал цвет неба, сухость земли, противную темную липкость горного дождя? Нет, не может. Если только тот, у кого в руках находится автомат, – не патологический убийца, у которого шарики за ролики зашли, как говорит «мураш» Матвеенков. И вообще – человек, знающий другого в лицо и хоть раз общавшийся с ним, не может убить этого другого. Рука обязательно дрогнет, в сердце вопьётся гвоздь, кольнёт, виски похолодеют, глаза заслезятся, губы запляшут – что угодно произойдёт, но выстрелить он не сумеет.
Наверное, всякая стрельба, все распри сойдут на нет, станут совершенно нереальными, когда люди узнают друг друга в лицо, запомнят цвет глаз и форму носа, теплоту рук, свежесть мысли, доброту их, стремление видеть небо синим, землю зеленой, когда один человек сделается, если хотите, похожим на другого.
Но возможна ли такая вещь? Скорее всего, возможна; но только не сегодня. Слишком уж нынче железное время, слишком уважается сила, слишком много накоплено оружия. Это оружие непременно надо куда-то подевать. Одни считают, что нужно зарыть в землю, утопить в океане, сжечь, а пепел развеять, другие придерживаются иного мнения.
– Быстрее! – вновь надсаженным от бега голосом скомандовал Негматов. Князев хотел было опять продублировать команду, но не смог: в глотке у него что-то стиснуло, сыро булькнуло, и он почувствовал боль в гортани.
Выстрелы звучали теперь чаще, одна автоматная очередь накладывалась на другую, пистолетные хлопки уже не были слышны, а вот бур ухал громче, чем раньше, разбойно, гулко, будто и не из бура стреляли, а из пушки-сорокапятки. И вот уже над их головами остро, будто коса, подрезающая плотную сырую траву, вжикнула пуля, ушла в жёлто-белесую мутноватую глубь пространства, заставила Князева пригнуться. В следующий миг он оглянулся, посмотрел в запыленное мутноватое пространство, куда ушла пуля, – воздух был таким же плотным, как и студенистое дрожащее облачко, в которое десять минут назад попал лейтенант Негматов, в воздухе, казалось, даже дырка от пули осталась – свежая синеватая рванина в жёлтой тягучей плоти. Князев выругался сипло, узнавая и не узнавая одновременно свой голос, потом пересчитал по головам своих громыхающих обувью ребят: все ли на месте? Ребята все были на месте. Вздохнул облегчённо: хорошо, что никто не отстал.
