Но не так-то просто было получить прощение. Инструкция, которую Таганцев переделал на волю, была перехвачена. Сергеев схлопотал выговор за миндальничанье и был отстранён от дела. Таганцевым занялся сам Агранов.
Режим в камере руководителя «Петроградской боевой организации» ужесточился.
В Петрограде продолжали идти аресты.
Глава двадцать восьмая
Крестов приехал на заставу Костюрина ночью, злой, промокший — весь день лил колючий нудный дождь, земля пропиталась им, поплыла, сделалась вязкой, даже телега — транспорт, как известно, вездеходный-всепролазный, и та увязала в грязи по самые оси, — ни туда ни сюда. Проехать можно было только верхом, но Крестов, человек упрямый, всё-таки прорвался на заставу на телеге.
С грохотом оббил с сапог грязь, чуть доски крыльца не проломил, так сильно колотил каблуками.
Костюрин находился в канцелярии, при свете лампы-десятилинейки составлял отчёт, который завтра утром должен был отправить в Петроград.
— Не спишь? — сипло поинтересовался Крестов, хотя мог бы и не спрашивать, и без того понятно, что Костюрин не спит.
— Ну ты и даешь, Крестов, — устало проговорил Костюрин, потёр пальцами виски, поморщился, хотел было выдать пару хлёстких фраз, но не стал, смолчал. Осуждающе покачал головой.
Крестов сбросил с себя брезентовик, подсел к столу.
— Выпить у тебя чего-нибудь есть?
— У меня нет, а у Пети Широкова, моего зама, есть. Самогонка. Целая бутыль, заткнутая кукурузным початком.
— Слушай, Костюрин, давай выпьем, — сипенье у Крестова угасло, нырнуло в глубину глотки, вместо него возник хриплый шёпот.
Костюрин сочувственно сощурился.
— Что, Крестов, допекло?
— Допекло, — не стал отрицать чекист, проговорил неожиданно тоскливо: — Может быть, мне уйти из «чрезвычайки»?
Напрасно он говорил это, поскольку хорошо знал одну истину — из чека не уходят. Из чека выносят. Ногами вперёд.
— Ладно, посиди здесь, — сказал Костюрин, — пойду к Петру.
— Хлеба прихвати, — попросил Крестов, — чтобы было чем занюхать.
Минут через пять Костюрин вернулся, принёс в поллитровой бутылке беловатую мутную жидкость, поставил на стол, рядом положил кусок хлеба и пучок дикого лука — лук в изобилии рос за забором заставы.
Налив себе самогонки в стакан — больше половины, — Крестов поднял посудину, посмотрел на неё сквозь свет лампы.
— Знать бы, из чего это пойло сотворено… — он брезгливо выпятил нижнюю губу.
— Пока ещё никто не отравился, — сказал Костюрин.
Крестов приподнял стакан чуть выше, снова посмотрел на него сквозь свет, засёк, как сквозь мутную схожую с капустным рассолом жидкость просочился слабый рыжий лучик, исходящий от керосиновой лампы.
— Налей себе тоже, — попросил он начальника заставы, — я же русский человек, один пить не могу.
— Нельзя мне, — попробовал вяло отмахнуться Костюрин, — работы видишь сколько, — он подхватил пальцами один листок бумаги, приподнял его, — ещё год назад не было столько писанины, как сейчас. Поселился в верхней канцелярии, — он ткнул пальцем вверх, в потолок, — какой-то жучок-деревячок, специалист по бумаге, и требует, требует еды…
— Налей себе хотя бы немного, — униженным тоном попросил Крестов, — пожалуйста!
— Ладно, — махнул рукой Костюрин, — только чуть, — потянулся к графину, около которого стоял стакан, взял его.
Расстроенное лицо Крестова говорило о многом — что-то произошло, произошло важное, скорее всего нехорошее. Костюрин ощутил, как у него тоскливо сжалось сердце. Он выжидательно глянул на нездоровое лицо своего гостя, поморщился, будто съел что-то горькое, отметил, что губы у него сделались деревянными, чужими, — произошло нечто очень важное и он, кажется, понял, что именно произошло.
Помотал головой отрицательно и, хотя губы не слушались его, он сумел выдавить из себя хриплое:
— Говори!
Крестов метнул головой упрямо, поднёс стакан ко рту и проговорил осекающимся голосом:
— Давай выпьем за жизнь, — потянулся своим стаканом к стакану Костюрина. — Более тяжёлой штуки для человека, чем жизнь, брат Костюрин, нету.
Костюрин отстранил стакан в сторону, произнёс жёстко, поморщившись вновь и ощущая внутри холод:
— Говори, что произошло?
— Напрасно ты чураешься меня, — огорчённо выдохнул чекист, — напрасно, — губы у него неожиданно задрожали, словно бы Костюрин сказал ему что-то очень обидное.
— Говори, что произошло? — жёстким тоном повторил вопрос Костюрин. Крестов испытующе глянул на него, поднёс стакан ко рту, сделал несколько крупных гулких глотков, тряхнул головой:
— Ты тоже выпей!
— Что произошло?
— Не произошло, но может произойти. Выпей самогонки, Костюрин!
— Ты мне зубы не заговаривай, Крестов!
— Выпей со мной, прошу тебя, — чекист вновь потянулся своим стаканом к стакану начальника заставы. Было в этом движение сокрыто что-то такое, что сломило Костюрина. Он вздохнул зажато и чокнулся с чекистом.
— Ладно, хрен с тобой! — немного подержал стакан в руке, но пить не стал. Худое, чисто выбритое лицо его потяжелело.
— Ну чего же ты! — дёрнул ртом Крестов, сжал глаза в узкие щёлки. — Не пойму… Уж не брезгуешь ли ты, а? Может, в твоих жилах течёт дворянская кровь, Костюрин?
— Кровь течёт рабоче-крестьянская, и ты это прекрасно знаешь.
Чекист, поморщившись, махнул рукой — жест этот мог означать очень многое, — и пожаловался:
— Плохо мне, Костюрин.
— Я вижу.
— Видеть-то видишь, да только ни хрена не понимаешь, — Крестов показал пальцем на костюринский стакан.
— Ладно, давай, — наконец, решился Костюрин, поднял свой стакан, пригубил немного. — Извини, больше не могу.
Тяжёлые предчувствия давили ему на виски, стискивали затылок, он хотел назвать Анину фамилию, спросить о ней, но не мог — боялся.
— А я допью до дна, — просипел тем временем Крестов, — и налью себе ещё.
— Действуй!
В несколько глотков Крестов осушил свой стакан и вновь потянулся к бутылке, рот у него опять задёргался расстроенно, глаза повлажнели.
Вот чего не ожидал Костюрин, так того, что глаза у железного чекиста станут влажными. Это что, слёзы? Крестов слил самогонку в стакан — получилось едва ли не с верхом, выпил залпом и сдавил пальцами только что опустошенную посудину так, что она чуть не лопнула у него прямо в руках.
— Тяжело мне, Костюрин, — выдохнул он шёпотом, смято, отёр пальцами глаза, расстегнул кожаную немецкую сумку, висевшую у него на боку, поскрёб пальцами внутри, выискивая там какую-то бумагу, наконец, нашёл и, кряхтя по-стариковски, словно совершал непосильную работу, извлёк несколько сшитых суровыми нитками листков, положил на стол перед начальником заставы.
