Польское кладбище поражало обилием бедных памятников — куда ни посмотри, всюду облупленные, словно бы сооружённые не из камня, а из глины, памятники, тусклые, необихоженные, пыльные, зато надписи витиеватые, с громкими девизами, хотя перед Богом все равны, ему безразлично, кто под каким девизом жил. И ещё было много сирени. «Вот она… Пора зацветать, — устало подумал Сердюк, — но ведь и сирень что-то пахнет ладаном. Почему всё пахнет ладаном? — Ему вновь, как и днём, сделалось неприятно, тёплый воздух проник в кости и обратился там в холод. — Всё, быть мне мёртвым», — подумал он.
Воздух загустел, изнутри налился таинственным, будто в нём самом и рождённым, светом, в тёплом предночии предметы обрели ясность, контуры стали чёткими, рисованными — обычно и предметы, и воздух, и сама природа становятся такими перед затяжными холодами, а здесь это произошло в преддверии тепла.
Сходка была матросской — никого чужого, никого из гражданских, «штатских шпаков», никого из профессоров «Петроградской боевой организации» — только свои! Сходились люди медленно, будто им пришлось прорываться сюда с боем, с потерями, выныривали из кустов сирени, украшенных мелкими бледными цветочками, отдувались, спрашивали друг друга: «Хвоста не было? Точно не было? Иначе беды не миновать!»
В четырёх углах кладбища выставили постовых, чтобы те наблюдали за округой, свистнули, если что, но постовые оказались так себе: ни один из них не заметил, как кладбище окружили чекисты.
Тамаева на сходке не было — то ли что-то почувствовал, то ли просто решил отсидеться, то ли нашёл себе дело — в общем, боцман на кладбище не появился, как не появился и Сорока. «Может, оно и к лучшему, что Сереги нет, — подумал Сердюк, — не надо будет выручать его, пока пусть всё идёт так, как идёт, без поправок, а дальше видно будет». Он с неясной тоской шевельнул губами.
Было много незнакомых моряков. Были и знакомые. Рядом с Сердюком оказался Шерстобитов.
— Здоров, Шерстобитыч! Сегодня ещё не виделись, — весело, как-то заведённо произнёс Сердюк.
Шерстобитов молча протянул ему руку.
— Чего такой довольный? Семечками, что ль, на рынке удачно торговал? А? Большая ли выручка?
И опять Шерстобитов не отозвался, промолчал. Сердюк окинул его глазами с ног до головы и пробормотал:
— Я и забыл, что ты немой. Так и не научился говорить?
— Научился, — Шерстобитов раздвинул губы в доброй улыбке.
— А чего улыбаешься, как людоед? Кто это? — спросил Сердюк, ткнув пальцем в моряка, вскарабкавшегося на чёрный мраморный памятник.
— Матвей Комаров. Из матросов в офицеры выбился… Кронштадтский.
— Ничего мужик?
— Ничего, — односложно ответил Шерстобитов.
— Тихо! Слушайте оратора! — шикнул на них сосед, и Шерстобитов примиряюще улыбнулся. Он не умел причинить зла людям, другой бы отвернул ухо за петушиные наскоки и насадил бы ухо на сук, как на штык, но только не Шерстобитов.
— Граждане матросы! — Комаров сжал руку в кулак, увесисто и зло припечатал воздух. — Мы стали силой, такой силой, что если мы сожмём кого, — он снова поднял кулак, потряс им в воздухе, знакомо опечатал им пространство, кладбище, моряков, — то не только вода брызнет — сукровица потечёт, как из сыра. У нас есть оружие — и немало, у нас есть динамит, у нас есть патроны, у нас есть своя типография… Вот посмотрите листовки, свеженькие, — он вытащил из кармана несколько листовок, потряс ими, потом поднёс к носу, понюхал, — краской ещё пахнут, у нас есть своя организация, есть опытные руководители, — Комаров обвёл собравшихся глазами, — нас много! Возникает законный вопрос — а надо ли нам с кем-то кучковаться? С профессорами, с бывшими монархистами и кадетами, с офицерами, которым мы не доверяем? А, граждане матросы?
Недалеко от Польского кладбища стояла финская дача, аккуратная, ухоженная, с чистыми, задёрнутыми кисеей окнами и раскрытым чердаком — хозяева, похоже, наезжали на дачу только по выходным дням и, когда были в последний раз, забыли закрыть чердак. Лестницу убрали, сунули в поддон, а дверцу затворить забыли. Дача эта не вызывала у матросов подозрений.
У раскрытой двери чердака на корточках пристроился человек. В сильный артиллерийский бинокль он разглядывал кладбище, переводил бинокль с одного лица на другое.
— Ба-ба-ба! — воскликнул он. — Виктор Ильич, поглядите-ка, знакомое лицо!
Крестов тоже рассматривал в бинокль кладбище.
— Комаров, — проговорил он неуверенно, — он выступает?
— Точно так, гражданин Комаров собственной персоной, комендант Временного ревкома, находящегося в Финляндии, — неужто из самой Финляндии прибыл? Приближённое лицо самого Петриченко, председателя ревкома. Служили вместе на линкоре «Петропавловск». Возраст всего двадцать два года, а выглядит на сорок.
— Революции и войны старят людей…
— Мы можем сами взять власть в свои руки и держать её вот так, крепко, не вывалится, — Комаров вновь потряс перед собой кулаком, — не в пример Керенским и Милюковым с Гучковыми!
— Сомнительное сравнение, — заметил сидящий неподалёку моряк. Он взобрался на макушку памятника, изображающего гроб, развалился на нём небрежно. — Керенский, Милюков, Гучков — это пройденный день!
— Я не о Керенском с Гучковым конкретно, — прихлопнул воздух кулаком Комаров, — я вообще! Я вообще о ситуации! Поскольку боюсь, что среди интеллигенции, среди профессоров найдётся один слабак и заложит нас всех. Глазом моргнуть не успеем, как будем повязаны. Я за то, чтобы вести работу самостоятельно. Надо разработать план, захватить Петроград, образовать свободную революционную зону и начать расширение этой зоны, продвинуться на юг, на север, на восток, взять и там власть, создать своё правление без Советов и большевиков.
— Без большевиков — это верно, — легко спрыгнул с памятника моряк, возражавший насчёт Керенского с Гучковым, рукою отряхнул клеши, — а без Советов — вопрос спорный. Монархия нам не нужна и большевики не нужны, нужно что-то среднее, граждане революционные матросы, может быть, Советы, может быть, ещё что-то. Название — это не главное. Можно, конечно, обойтись и без профессоров, но всякое государственное устройство даже в рамках одного города — Петрограда, допустим, — потребует участия хороших мозгов. А профессора, дорогие граждане, это мозги. Поэтому не спешите от них отмежёвываться, мозги нам много раз пригодятся.
— Ещё один старый знакомый, — сказал Алексеев, наведя бинокль на лицо человека в клешах. Фамилия — Орловский. Умеет провалиться сквозь землю, из воды выходит сухим, из огня необжаренным. Мд-а-а, и не боится ведь, сукин сын. Ах, Орловский, Орловский! Вы знаете, Виктор Ильич, этот человек заочно приговорён к расстрелу, его ищут чекисты Москвы, Екатеринодара, Курска и Воронежа — городов, где он наследил, а Орловский, оказывается, преспокойно отсиживается в Петрограде. Свил себе гнездо, как церковный голубь, любящий выклёвывать изюмчик из куличей. И сел на яйца. Матрос Балтфлота, служил на эсминце «Выносливый», профессию корабельную не помню, она, собственно, у него не главная, основная профессия Орловского — провокатор. Всё остальное — побочное. Ай да Орловский, — покачал головой Алексеев не то восхищённо, не то осуждающе. — Работал в контрразведке генерала Юденича. Летом девятнадцатого года сбежал в Финляндию, оттуда нелегально вернулся в Россию.
